И. Соколов-Микитов. "Соль Земли". Писатель Иван Сергеевич Соколов-Микитов – биография для детей Иван сергеевич соколов микитов соль земли

И. Соколов-Микитов

« Соль Земли»

Было это так давно, что не помнят серые валуны и сам седой месяц забыл. Земля была черной, плодоносной, не то что теперь, а на земле росли такие деревья, ну такие цветы. И был вечный день. Раздолье было тогда всякой нечисти. Тешилась, скакала она на воле, и не мешал ей человек веселиться, темную свою исподь показывать. В лесу жил Лесовик - Дубовик, а кожа его, как кора у дуба. Водой Водяной распоряжался. В лесу жили и девушки лесные - лесавки, а в воде - русалки. Сходились они на берегу при месяце в игры играть, пели песни.

Было так до тех пор, пока Лесовик у Водяного дочку не украл. Вот как случилось это.

Играли однажды девушки, лесные лесавки и русалки, а была с ними дочь Водяного - красавица из красавиц. Побежала она в лес, а там Лесовик – цап, цап. Загудело, зашумело - и нету девушки! Схохонулись русалки, а девушки лесные по кустам рассыпались, Водяного боялись, что на них подумает. А Водяной в эту пору сладко похрапывал, по воде пузыри пускал. Разбудили его, горе поведали. Рассердился Водяной – посинел весь, и пошла тут сумятится. Расплескалось озеро, волна, что гора идет, а другая ещё больше догоняет волну.

Лезет Водяной на берег с Лесовиком управиться. Рожа у него синяя - пресиняя, на голове шапка торчит, сплетена из водорослей. Лезет, тростник ломит, за собой дорогу оставляет.

Не видал лес такой бури, много деревьев жизни положили.

Спорил Водяной с Лесовиком старым:

Отдай дочь, не то весь лес размечу!

Горяч, рыло водное, не совладаешь. Я те ткну суком, вода потечет – конец тебе!

Видит Водяной – не совладать ему с лесным дедом, просить принялся.

- Отдай, товарищ старинный, дочушку, пожалей меня, и заплакал. Любил поплакать Водяной.

Ладно, отдам, тока ты мне наперед Соль Земли добудь! Сказал – как не был, только шишки оземь стрекочут.

Созвал Водяной помощников своих – старых и малых, усадил в кружок и рассказал, какую задачу загнул ему Лесовик:

Достань Соль Земли!

А где она есть, кто ж его знает. Один болотяник – Яшкой звать, сидел, сидел, как крикнет:

А я, дядька, знаю, я щас.

И только его и видели, ускакал Соль Земли доставать. Ждут его час, ждут два – нету Яшки, пропал. Заперся водяной, не пьет, не ест, и никого к себе не пускает. Синяя стала в озере вода, а над озером тучи висят. Грустит водяной.

Есть Земля на земле – верстами не измерена, шагами не меряна – ни длины, ни ширины, а стоит на той Земле дуб, на дубу том вороны сидят. У них то и есть Соль Земли.

Прытко бежал болотяник Яшка и прямо к этому самому дубу. И уж совсем близко, уж видит дуб, а никак к дубу не подойти – там земля, верстами не меряна, шагами не измерена – ни длины, ни ширины. Лететь к дубу нужно, а у Яшки крылья - какие ж крылья, а без крыльев не полетишь. Да Яшка не таков. Присмотрел он гнездо ястребиное, да к гнезду ястребиному припал на брюхо, и долго ждать не пришлось – прилетел в гнездо ястреб. Много-ль надо Яшке. Размахнулся палкой – вот тебе и крылья. Крылья задрал, привязал к спине лыком и очутился на дубу.

На дубу два ворона смирнёхонько сидят, не ворохнуться. Сцапал Яшка одного, другого, попробовал слезть, а руки заняты, ухватиться нечем. Пробовал одного в зубы брать – да птица большая, глаза заслоняет. Бился, бился болотяник – ничего у него не выхолит, а день к концу идет. Скоро срок, а нужно ещё до озера бежать. Яшка - чертячья порода хитрая, изворотливая. И придумал Яшка, как из беды выкрутиться.

Одного ворона он пустил, а вместо него поймал на дороге черную птицу – грача и понес к Водяному.

Прибежал Яшка к Водяному, стучится. Обрадовался Водяной - двух воронов принес ему Яшка. Целоваться лезет и сует Яшке в копыто янтарю кусочек. Уж очень доволен и неприметно ему, что надул его Яшка.

Посадил Водяной чудесных птиц в клетку и понес к Лесовику.

Жил Лесовик в хоромах из пней вывороченных, срубленных громом. Богато жил лесовик. Стучится Водяной к Лесовику

Получай Соль Земли!

Глядит Водяной и глазам не верит – выбежала на крыльцо дочь и в ноги, а за ней сам Лесовик.

Батюшка Водяной, не сердись, не пыхти, хорош был Лесовик со мной, пообвыкла я и хочу жить у него.

У Водяного и клетка из рук – ничего сказать не может, давно хотелось ему в мире с Лесовиком жить – и заплакал. Любил Водяной поплакать, - и потекли слезы ручьями весёлыми, говорливыми, и до сей поры текут они под корнями древесными, радостные лесные ручьи.

Велика была в лесу радость, весело шумели могучие сосны, заговорили высокие осины, и сама берёза подняла на этот раз свои плакучие ветви.

На радостях чуть было, про птиц не забыли, да вспомнила дочь - русалка.

Нынче всем праздник! И выпустила на волю ворона и черную птицу грача.

И тут великое приключилось чудо: земля побелела. Побелела земля наполовину и перестала родить, как прежде.

И никто не знал, откуда беда такая. Один знал – плут Яшка. Соль то Земли в двух воронах заключалась, а как одного не стало – побелела земля наполовину, упали высокие деревья, приувяли цветы и не стало вечного дня. Впервые сошла на землю темная ночь.

Это одинокий печальный ворон вылетает искать своего брата, и его печаль темная закрывает солнце, и сходит тогда на землю мрак.

Раньше то люди не знали ночи и ничего не боялись. Не было страха, не было преступлений, а как стала ночь, под её темным покровом начались злые дела.

Летает одинокий ворон, ищет брата – и не находит. Земля, где на дубу живет брат, верстами не измерена, шагами не меряна - ни длины, ни ширины. А если, когда нибудь найдет ворон своего брата, опять засияет над землей яркое солнце, и придет вечный день.

Когда это будет - кто знает, кто скажет. Это не сказать, а вот про то, как Лесовик на Водяного дочке женился - я могу.

Долго тогда веселилось Лесное и Водяное. И такое было веселье, и такая была радость, что самое горе земли всей нипочём показалось. И живут теперь Водяной и Лесовик в превеликой дружбе, и даже один без другого жить не может.

Где вода – там и лес, а где лес повырубят, - там и вода усыхает.

Литература:

Драгоценный ларец. Сказки: Ленинград, «Лениздат», 1985, - 384с.

И. Соколов-Микитов

« Соль Земли»

Было так до тех пор, пока Лесовик у Водяного дочку не украл. Вот как случилось это.

Не видал лес такой бури, много деревьев жизни положили.

Спорил Водяной с Лесовиком старым:

Отдай дочь, не то весь лес размечу!

Горяч, рыло водное, не совладаешь. Я те ткну суком, вода потечет – конец тебе!

Видит Водяной – не совладать ему с лесным дедом, просить принялся.

- Отдай, товарищ старинный, дочушку, пожалей меня, и заплакал. Любил поплакать Водяной.

Ладно, отдам, тока ты мне наперед Соль Земли добудь! Сказал – как не был, только шишки оземь стрекочут.

Достань Соль Земли!

А где она есть, кто ж его знает. Один болотяник – Яшкой звать, сидел, сидел, как крикнет:

А я, дядька, знаю, я щас.

Одного ворона он пустил, а вместо него поймал на дороге черную птицу – грача и понес к Водяному.

Посадил Водяной чудесных птиц в клетку и понес к Лесовику.

Получай Соль Земли!

Глядит Водяной и глазам не верит – выбежала на крыльцо дочь и в ноги, а за ней сам Лесовик.

Батюшка Водяной, не сердись, не пыхти, хорош был Лесовик со мной, пообвыкла я и хочу жить у него.

На радостях чуть было, про птиц не забыли, да вспомнила дочь - русалка.

Нынче всем праздник! И выпустила на волю ворона и черную птицу грача.

И тут великое приключилось чудо: земля побелела. Побелела земля наполовину и перестала родить, как прежде.

Где вода – там и лес, а где лес повырубят, - там и вода усыхает.

Литература:

Драгоценный ларец. Сказки: Ленинград, «Лениздат», 1985, - 384с.

ББК 84.Р7
С59

Издано при финансовой поддержке
Федерального агентства по печати и массовым
коммуникациям в рамках Федеральной целевой
программы "Культура России"

И. С. Соколов-Микитов

"На своей земле": Рассказы и повести / Сост. Н. Н. Старченко. - Смоленск: Маджента, 2006. - С. 400.

ISBN 5-98156-049-5

В книге классика русской литературы XX века И. С. Соколова-Микитова собраны его самые лучшие произведения, написанные на Смоленщине, в д. Кислово.

Технический редактор Е.А. Минина
Компьютерная верстка Е.Н. Касьяненко
Рисунки В.В. Симонов
Корректор Т.А. Быкова
Фото на обложке А.В. Шлыков

Тираж 3000 экз.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всему светлому миру.

Крошечная птичка села на пенёк...
И всё кланяется, всё кланяется.
Всему светлому миру кланяется.
И. Соколов-Микитов.
Из записей "Па своей земле"

Такой книги - избранного сборника произведений классика русской литературы XX века Ивана Сергеевича Соколова-Микитова ещё не было.
Разумеется, и при долгой жизни писателя (1892-1975), и после его земного предела выходили в свет и собрания сочинений, и отдельные сборники повестей и рассказов, по всё же именно такая книга появляется впервые - ибо составлена она по особому принципу, не применявшемуся до сего дня ни редакторами, ни составителями, ни издателями. Здесь получилось счастливое и редкое сочетание: собраны самые лучшие произведения под одним корешком, а написаны они (почти все) тоже под одной крышей, в родном доме писателя.
Я очень волнуюсь, когда пишу эти строки. Перед глазами так и встаёт тот морозный февральский день 2000 года, когда я впервые увидел затерянный в смоленской глуши родной дом Соколова-Микитова. Ехал-то я сюда, в Угранский район (земли эти раньше входили в Дорогобужский уезд), в скромной надежде найти хоть какие-нибудь следы былого пребывания здесь любимого мною писателя, а тут оказалось, что даже целый дом стоит! Правда, целыми-то были только стены да крыша, а в остальном - полный разграб: выдраны двери, рамы со стёклами, разобраны печи, полы дубовые, потолки... Вернувшись в Москву, я выступил с публикациями в нескольких всероссийских периодических изданиях: в "Парламентской газете", в "Литературной России", журналах "Муравейник", "Охота и охотничье хозяйство", альманахе "Охотничий сборник" - хотелось пробудить чувство сопереживания и участия у возможно большего количества читателей, у нашей общественности, призывая, пока не поздно, спасти родной дом замечательного писателя. Не скажу, что сразу был отклик. Приходилось выслушивать и такое: "Да что ты хлопочешь? Это уже полузабытый писатель. Его и в библиотеках сейчас почти не спрашивают..."
Но с этим я никак не мог согласиться. Любовь к творчеству Соколова-Микитова и тревога за судьбу его родного дома приводили меня сюда снова и снова, летом и зимой, весной и осенью. Не раз побывал в деревнях Кислово, Полднево, Мутишино, Кочаны, Латорёво, Выгорь, Бурмакино, Пустошка, Клетки, где ещё теплится жизнь, и па тех местах, где уже исчезли Фурсово, Новая Деревня, Лядищи, Суборь, Круча, Архамоны, Куракино, Желтоухи... Все эти названия часто встречаются в рассказах писателя. Заветной мечтой было побывать на том самом глухарином току за речкой Невестицей, о котором прекрасный рассказ "Глушаки". И это случилось! Удалось даже услышать в сумерках раннего-раннего апрельского утра таинственную, колдовскую глухариную песню. Представьте, глухари там поют до сих пор! И само собой пришло осознание того, что восстановление дома писателя, создание в нём музея, должно идти одновременно с восстановлением для современного читателя истинного значения его незаурядного творчества.
Ведь даже на фоне непостижимо бурного своими трагическими и героическими событиями двадцатого столетия жизненная и творческая судьба И. С. Соколова-Микитова предстаёт как необыкновенно яркая, далеко изобилующая такими всплесками и потрясениями, такими "чугунными поворотами" (его собственное выражение), что хватит на несколько человеческих жизней. Достаточно привести здесь коротко изложенную автобиографию писателя, написанную как раз в один из таких "чугунных поворотов":
"Лет семнадцати впервые ушел в море матросским учеником вокруг Европы.
На другое лето опять потянуло в море. Плавал матросом по александрийской, а когда пришли на Старый Афон, решил остаться. Исходил мраморную Святую гору, был послушником, немалых насмотрелся афонских чудес, - о всём и сказывать неудобно. На Афоне застала война, - пробрался кое-как в Россию, чуть не попал в плен к турками, ничего не писал.
В начале войны собрался добровольцем. Весной пятнадцатого поехал па фронт с санитарным отрядом. Напечатался у Миролюбива в "Ежем[есячном] жур[нале]" и еще кое-где. В шестнадцатом поступил в Эскадру Воздушных кораблей, летал на "Илье Муромце". В эскадре застала революция. За то, что на собрании обложил крепким словом горлана-дурака, был, единогласно избран в председатели Комитета эскадры и послан в Петербургский Совет.
За время революции не произнес ни одной речи.
В Петербурге остался служить во флоте во 2-м Балт[ийском] Фл[отском] Экип[аже] матросом, получал по два фунта хлеба. Там встретил октябрь. Чуть не попал в наряд для разгона Учредилки. Жил с Ремизовым. Когда на Неве стреляла "Аврора", читали вслух у лампы под зеленым абажуром "Заколдованное место". Ночью побежал смотреть к Николаевскому мосту. У моста стоял с ружьем в руках узкоплечий солдатик с надвинутой на лицо папахой. Около солдата собралась кучка пароду, баба, вздыхая, говорила солдатику: "Ох, сердечная, не за свое вы дело взялись!" Солдатик - последний защитник - оказался девочкой и плакал от страха и оттого, что покинули одного.
Зимой в издательстве "Сегодня" вышла первая маленькая книжечка "Засупоня".
Весной, по демобилизации флота, уехал в деревню, работал на земле, слушал мужицкий гуд, писал повесть "Сивый заяц". Осенью поступил в "школьные работники" в единую трудовую школу. Издавал с ребятами "Заячью газету", учил ребят писать и от них учился. Напечатал книжечку "Исток-город". Был окликай "большевиком", а весной выжили, - хозяйка квартирная, Баба-Яга, чтобы извести, выкрала из печи вьюшки.
Первого мая с управделокругвоенкомом Ивановым поехал в "собственной" теплушке на юг, в Божий Свет - опять в матросской бескозырке. В Киеве, в лавочке у вокзала, разом съел восемь французских булок, грек хозяин, глядя на сие, от жалости даже заплакал. Дальше поехали в Крым. Был в матросской армии тов. Дыбенко, занимавшей Крыме "братвой", с "братишками", был у Махна. Никакого участия в гражданской войне не принимал. В начале деникинского наступления уехал в Киев. В Киеве попал "в плен" к Деникину. Два раза сидел в "контрразведке". По указанию артиста Ермолова, едва не был растерзан на у лице и спасся чудом. Пришлось из Киева бежать. Бежал к морю, в Одессу, а попал в Ростов и Крым. Был мобилизован во флот, служил в архиве Черноморского флота. В Крыму претерпел сидение деникинское, слащевское и врангелевское. Весной ушел в сады, копал землю и долбил камень за полтора фунта татарского булыжного хлеба, от зари до зари. Познакомился и сошелся с И. С. Шмелевым, питавшемся ржавой камсой. В Керчи на молу ловил бычков. В мае ушел матросом на шхуне "Дых-тау" в Константинополь. Ходил к Кемелъ-лаше в Чунгулак с углем и живыми баранами, в Евпатрию и Смирну с ячменем. В Константинополе поступил рулевым на океанский пароход Добр[овольного] Фл[ота] "Омск", пришедший из Америки, пошел на нем в Александрию и Англию. Отъелся. В Англии простояли до весны двадцать первого. Весной самозваное "Правление Добр [овального] Флота" пароход кому-то "загнало". За то, что протестовал от лица команды, капитаном Яновским был передан английской полиции, как вредный "большевик", и если бы не заступничество писательницы А. В. Тырковой и ее мужа Г.В. Вильмса, дело кончилось бы худо. Из Англии помощью Божьей пробрался в Германию, пустил корни и впервые принялся писать мало-мальски серьезно.
Иван Микитов. 23 февраля 1922. Далем, близ Берлина".
{mospagebreak heading=Страница 1}

Не может не впечатлять такая несколько рвано, рубленым стилем написанная страничка, где нами не сокращено ни слова. Она даёт несколько зарубок на намять - и к ним мы еще вернёмся, - но сейчас хочется привлечь внимание только к тем трём строчкам, где говорится, что весной пятнадцатого года он поехал на фронт с санитарным отрядом, а в шестнадцатом поступил в эскадру воздушных кораблей, летал на "Илье Муромце V" и что вскоре напечатался в известном тогда всей России "Ежемесячном журнале" В. Е. Миролюбова. Всего три строчки, а сколько они вмещают в себя, какой поистине уникальный жизненный материал, который так и просился на бумагу! У него в ту пору уже был некоторый опыт писательства. "Соль земли" - так называлась сказка, самое первое произведение юного, девятнадцатилетнего Вани Соколова, написанное в 1911 году. Пытливым, любознательным юношей он неутомимо собирал в родной деревне Кислово на Смоленщине народные сказки, поговорки, былицы, а потом умело отбирал самое лучшее из этого богатства - поистине соль земли отчей! Эту его особенность подметил известный писатель А. М. Ремизов, поддержал, помог напечататься. И вот в письмах к Ремизову с фронта Соколов пишет: "Яузнал, что в близком тылу хуже, чем в окопах, - люди хуже. Об войне писать не могу. Нужно мне большой навык иметь - пописывать - или нахрапство. Очень уж люди там необыкновенные. Даром, конечно, виденное не пропадает, душа всё впитывает, и тогда, после войны, если силы хватит, буду рассказывать..." Скромно пишет Соколов, а сам уже примеривается, берёт отсчёт от самого высокого литературного авторитета: "Читал Л.Н. Толстого военные рассказы - плохо, обидно". Чувствуется, что ему самому очень хочется описать увиденное, пережитое! II уже через несколько месяцев, весной 1916 года появляются в периодической российской печати его военные рассказы.
Здесь надо сказать, что первой мировой войне не повезло ни в нашей истории {"империалистическая"), ни в художественной литературе. Мы в России, к сожалению, больше знаем об этой войне из романов Э. Хемингуэя и Э. М. Ремарка. А ведь санитар, потом моторист самого мощного в мире бомбардировщика "Илья Муромец" Иван Соколов значительно раньше и Хемингуэя, и Ремарка написал свои рассказы - он посылал их прямо с фронта (почти на крыле самолёта писал, вернувшись с бомбометания!) в газету "Биржевые ведомости", в журнал "Огонёк", в уже упоминавшийся здесь "Ежемесячный журнал". Эти необыкновенные рассказы, о которых практически ничего не сказано в нашем литературоведении (некоторое освещение этой темы находим лишь is книге М. Н. Левитина1 "Я вижу Россию..."), просто поражают своей художественной зрелостью, умением автора-очевидца в немногих точных словах передать и общую картину, и душевное состояние отдельного человека. За рассказ "Глебушка", опубликованный в газете "Биржевые ведомости", молодой писатель даже получил нагоняй от военного начальства: как это он, простой унтер-офицер, так фамильярно пишет о своем командире, штабс-капитане, известном авиаторе Глебе Васильевиче Алехновиче? Вообще, талантливые рассказы и очерки Ивана Соколова о военных буднях первых русских лётчиков и само его имя уже давно должны быть на самом почётном месте в славной истории российской авиации. И снова с горечью думаешь: все у нас в России из телепередач, фильмов, книг, спектаклей, журналов, газет, да и школьных программ знают о французском писателе-лётчике Антуане де Сент-Экзюпери, а вот про своего русского писателя, первопроходца в военной авиации и самой этой литературной теме (французский писатель летал на военном самолете уже во время второй мировой войны), у нас, за очень малым исключением, даже и не слышали... Надеюсь, что книга эта, ее начальный раздел "ранние рассказы" хотя бы в какой-то степени восполнят этот пробел.
Примечательно, что Иван Соколов, до войны плавая матросом и уже пробуя перо, всё никак не мог написать о море, а тут иная, жестокая реальность войны подтолкнула выплеснуть наружу то, что накопилось внутри. Любопытно, что в рассказах о боевых полётах пет-пет да и проскальзывает морская тема: "Полёт - плавание, только воды нету: смотришь вниз, как смотрел на опрокинутое в зеркальной глади облачное небо". Или в другом месте: "Высь, точно море: заблудишься и концов не отыщешь". Да и сам самолёт "Илья Муромец" молодой писатель сравнивает с воздушным кораблем - и тут тоже, "как в море, каждый у своего дела". Да, "прорвало" именно военными рассказами - и дальше писатель в полную силу занялся своими любимыми темами: теплая земля родины и путешествия по морским просторам. Поэтому самое время перейти к следующему и важнейшему периоду жизни писателя, к следующему разделу книги, к тем произведениям, которые стали потом хрестоматийными. Причем, слово "хрестоматия" здесь не для красного словца. Мы, родившиеся в 1950-е годы, еще застали и наших школах учебники русского языка и литературы, где много приводилось прекрасных образцов русского художественного слова, где наряду с А. Пушкиным, М. Лермонтовым, Н. Гоголем, И. Тургеневым, Л. Толстым, А. Чеховым стояло имя И. Соколова-Микитова.
Рассказы "На речке Невестнице" органично примыкают к концовке первого раздела этой книги. Но это уже другие письма из деревни... Прошло пять лет, Соколов-Микитов многое пережил и повидал - помыкался по белу свету, побывал в вынужденной эмиграции, с великой радостью вернулся летом 1922 года в Россию, в родные смоленские места. Его творческую линию поддержал И. А. Бунин (они познакомились в 1919 году в Одессе), его ободрил высокой оценкой А. И. Куприн, так написавший в письме из Парижа в 1921 году: "Очень ценю Ваш писательский дар, за яркую изобразительность, истинное знание народной жизни, за краткий, живой и правильный язык. Более же всего мне нравится, что Вы нашли свой собственный, исключительно Ваш стиль и свою форму, и то и другое не позволяет смешать Вас с кем-нибудь, а это самое дорогое". Заметим, к слову, что среди присланных Куприну из Берлина рассказов был и "Фурсик". И снова вспомним Л. Н. Толстого - ведь здесь нетрудно заметить новую (после военных рассказов) попытку примериться силами к великому писателю. И, каюсь, мне, выросшему в деревне, ближе по сердцу толстовского "Холстомера" именно проникновенно-грустная история трудолюбивой деревенской лошадки Фурсика.
В раздел "На речке Невестнице" включены самые лучшие рассказы писателя о родной земле, взятые из двух его творческих циклов - "На речке Невестнице" и "На теплой земле". При любовном, но строгом отборе был исключен не только невольный повтор той или иной темы, но даже и отблеск ее. Например, при выборе между повестью "Елень" и рассказом "Найдёнов луг", где прослеживается "волчья тема", предпочтение было отдано небольшому, ёмкому рассказу. Читатель сам убедится: в этом разделе книги что ни рассказ - то шедевр. И это хорошо понимали уже современники писателя. "Еще раз прочел Ваших "Глушаков". Вот вещь замечательная, без изъяна, прекрасная. Вот поэзия настоящая, искусство в настоящем смысле", - писал Соколову-Микитову известный каждому с детства писатель Виталий Бианки. Действительно, мало во всей нашей русской (и мировой) художественной литературе таких гармоничных, неподражаемо естественных в своей интонации и глубоких но смыслу рассказов, где человек и природа - единое целое: "Синий дымившийся лес накрыл их просто и невидно, как свою родню".
Любовь к природе у И. Соколова-Микитова - неотъемлемая часть самой жизни, это не пресловутый "отдых на природе" или современная "гринписовская экология". Характерно его признание: "Бывает так: долго живя вне близкой природы, я как бы перестаю чувствовать движение живой жизни. Все идет мимо, печальными вехами видятся тогда отравляющие нашу жизнь житейские огорчения и заботы".
{mospagebreak heading=Страница 2}

Этой нотой пронизан и такой социальный рассказ, как "Пыль". Это была свежая, даже неожиданная тема для середины 1920-х годов: бывший помещик Алмазов приезжает из города навестить свою деревню. Этот растоптанный, униженный новой властью человек в родных местах, среди милой с детства природы хотя бы на пару дней чувствует себя не таким обездоленным - свидание с родиной хоть немного душевно подлечило его. Не оставят равнодушным сердце читателя и рассказы о трагичной судьбе двух девушек - гимназистки ("Ава") и крестьянки ("Медовое сено"). Их образы - в одном ряду с классическими тургеневскими и бунинскими героинями.
В третий раздел книги вошли "Морские рассказы". И здесь тоже отобрано самое сильное и неповторимое. Из семнадцати привычно публикуемых в этом цикле рассказов взяты только десять. И это та самая "десятка", о которой мечтает любой писатель! И снова поражаешься: как быстро, как творчески продуктивно был создан этот цикл, одновременно с рассказами "местного" содержания. Хороню видно по датам их написания, что создавались они вперемежку - писатель наверняка испытывал от этого и большую радость, и своеобразное отдохновение, переносясь с берегов Невестницы то на африканский берег, то обратно...
Придётся здесь остановиться на одной авторской сноске - в рассказе "Ножи" о "пройдохах-монахах". Не знаю, что побудило писателя написать полтора десятка строк, осуждающих афонских монахов. Хотя какой-то глухой намёк даётся в известной уже читателю одностраничной автобиографии, где он пишет, что был какое-то время послушником на святой горе Афон, сойдя с корабля, где служил матросом. И в записной книжке 1920-х годов неодобрительно отзывается об отдельных опустившихся служителях церкви Дорогобужского уезда. При всём этом писатель, конечно же, никаким богоборцем не был. Уже глубоким стариком, всегда деликатный, он довольно резко оборвал одну посетительницу, рассказывавшую о своей поездке, по ходу которой встретилась "паршивая церквушка" - имелась, очевидно, в виду ее запущенность. По воспоминаниям В. Б. Чернышева, Иван Сергеевич на это сердито отрезал: "Нельзя так говорить. "Паршивых церквушек" не бывает". Так что очень хочется снять эту авторскую сноску к рассказу "Ножи", но и допускать произвол в отношении автора всё же не годится... Оставлено всё, как было.
Единственное, что я себе позволил, помимо тщательного отбора лучших рассказов "морского" цикла, так это поставить рассказ "Матросы" в конце (обычно он стоял почему-то вторым) - как в соответствии с хронологией плаваний Соколова-Микитова, так и в связи с тем, что описываемые в этом рассказе события затем логически продолжаются в повести "Чижикова лавра". Но прежде чем перейти к разделу повестей, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что представленные здесь морские рассказы, па мой взгляд, лучшие из всего, что Соколов-Микитов вообще написал на тему путешествий - и морских, и по суше. И здесь, по-видимому, требуется принципиальное уточнение. Дело в том, что вольно или невольно, но усилиями литературоведов и издателей сложился образ Соколова-Микитова прежде всего как неутомимого путешественника, следопыта, полярника и т. д. Но это всё же внешняя, поверхностная характеристика писателя. Очевидно, будет к месту привести такое его письмо с берегов Невестницы: "Внутри себя я решил: или до ко и ц а жить здесь, или, если уезжать - то далеко. В городе жить я не стану". Вынудили уехать далеко, и хоть прописаться пришлось в городе, но по сути, пока были силы, в городе он не жил - всё в дальних путешествиях и экспедициях. Смею утверждать, путешествия эти, после утраты своей малой родины, носили зачастую вынужденный характер - и но желанию убежать из города, и по необходимости па что-то жить, содержать семью, а значит, регулярно ездить по заданию редакций в длительные командировки. И появлялись рассказы и путевые очерки, далеко не равные по силе морским рассказам 1920-х годов (это не раз с горечью признавал и сам писатель, упрекая самого себя, что после Кислова многое написано "за хлеб").
Повесть "Чижикова лавра" - редкое по художественной силе и нравственному чувству произведение о русском человеке, ставшем эмигрантом не но своей воле. Собственно, равного "Чижиковой лавре" в нашем искусстве па тему ностальгии, тоски по родине до сих пор ничего нет, хотя с той поры минула уже не одна волна эмиграции из России: "Очень я скучаю по родине. Бывает, хоть головой о косяк. До того вдруг здешнее станет в противность". Написана повесть от первого лица, это страдающий выдох измученного ностальгией русского человека, жизнь без Родины для которого потеряла всякую ценность. Нетрудно угадать в этом произведении самого автора... Сообщая из Кислова в сентябре 1925 года К. Федину, что скоро закончит "Чижикову лавру", оттеняет ее особенность: "Будет всё по старинке, но из сердца, и не единым словечком не поглумлюсь над человеком". Это был его неизменный творческий и жизненный принцип - не глумиться над человеком (сравните с нынешними преобладающими правами в писательской и журналистской среде!) Да, в самом деле, ни единым словечком не глумился над человеком, но самому приходилось сталкиваться и с недоброжелательством, и с самодурством-глумлением местных властей: то избирательного права лишат, то налог норовят накинуть. Не раз обращался за помощью в Москву, оттуда одергивали ретивых администраторов. Но тучи к лету 1929 года всё более зловеще стали кружить над головой писателя. Аренду не хотели продлевать, уже не помогала и Москва. Надвигалась коллективизация, раскулачивание. Пришлось навсегда оставить родной дом... Обосновались сначала в Гатчине, потом в Ленинграде. "Колхозным трактором Вас переехало..." - горько шутил через много лет А. Т. Твардовский, нежно, по-сыновьи любивший Соколова-Микитова.
Уже много десятков лет покоряет сердце читателя в любом возрасте повесть "Детство". Работа над ней, обдумывание будущих глав, началась, когда Соколов-Микитов уже точно знал, что ему придется покинуть родной дом по решению "тройки" (два голоса против одного...). Писатель как бы спохватился - ведь навеки, навсегда теряет родной дом! Надо успеть удержать, закрепить на бумаге, не дать зарасти травой забвения милые стежки счастливого, безмятежного детства... Скорее всего, само написание повести уже в Гатчине (а потом она несколько раз дополнялась) было спасительным для писателя в то тяжкое время потери родного дома, отчей земли, то есть утраты самого дорогого.
Снова перечитав повесть "Детство" уже именно в этой книге, после произведений, написанных ранее, как-то особенно ясно видишь чистые, незамутненные истоки его таланта, но сути - это самый цвет, самый ник всего лучшего, чего он достиг к тому времени, к 1929 году. Кстати, к своему 37-летию... И что же это, право, за заклятый такой возраст для русских талантов?! Если и не уничтожат физически, так погубят творческую судьбу, выгонят из родного дома...
И вот Иван Сергеевич Соколов-Микитов возвращается. Пусть и через много лет, но к себе домой, на милые берега самых дорогих ему речек Гордоты и Невестницы. Признаться, я немного завидую тем читателям, кто первый раз возьмёт в руки эту восхитительную книгу, обращённую ко всему светлому миру. Не раз кропотливо перечитывая Соколова-Микитова, порой мучительно колеблясь, выбирая лучшее из лучшего, раздумывая над логическим и временным построением изборника, я уже знаю его, как говорится, вдоль и поперёк. Другое дело - впервые открыть книгу и с самой первой страницы быть захваченным удивительной силой художественного слова, народной мудрости и человеческого тепла! А выходит в свет "На своей земле" как раз в то время, когда в возрождённом из небытия доме открывается первый в России музей И. С. Соколова-Микитова. Книга будет служить и живым, ярким, незаменимым путеводителем но родной земле писателя, по окрестностям, но самому дому-музею.
И всё же, как радостно, как светло-очистительно на душе, что Иван Сергеевич Соколов-Микитов возвращается! В свой родной дом, со своей лучшей книгой, написанной, в основном, в этих крепких, смолистых, нетленных стенах...

Николай СТАРЧЕНКО,
кандидат филологических наук,
главный редактор журнала о природе для семейного чтения "Муравейник"

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

И. С. СОКОЛОВ-МИКИТОВ

Шестьдесят лет активной творческой деятельности в бурном XX столетии, полном стольких событий и потрясений, – таков итог жизни замечательного советского писателя Ивана Сергеевича Соколова-Микитова.

Детство его прошло на Смоленщине, с ее милой, истинно русской природой. В те времена в деревне еще сохранялся старинный быт и уклад. Первыми впечатлениями мальчика были праздничные гулянья, деревенские ярмарки. Именно тогда сросся он с родной землей, с ее бессмертной красотой.

Когда Ване исполнилось десять лет, его отдали в реальное училище. К сожалению, это заведение отличалось казенщиной, и учение шло плохо. Весной запахи пробудившейся зелени неудержимо влекли мальчика за Днепр, на его берега, покрывавшиеся нежной дымкой распустившейся листвы.

Из пятого класса училища Соколов-Микитов был исключен «по подозрению в принадлежности к ученическим революционным организациям». Поступить с «волчьим билетом» куда-либо было невозможно. Единственным учебным заведением, где не требовалось свидетельства о благонадежности, оказались петербургские частные сельскохозяйственные курсы, куда через год он смог попасть, хотя, как признавался писатель, большого влечения к сельскому хозяйству он не испытывал, как, впрочем, и не испытывал он никогда влечения к оседлости, собственности, домоседству…

Скучные курсовые занятия вскоре оказались не по душе Соколову-Микитову – человеку с беспокойным, неусидчивым характером. Устроившись в Ревеле (ныне Таллин) на пароход торгового флота, он в течение нескольких лет скитался по белу свету. Видел многие города и страны, побывал в европейских, азиатских и африканских портах, близко сошелся с трудовыми людьми.

Первая мировая война застала Соколова-Микитова на чужбине. С большим трудом добрался он из Греции на родину, а потом ушел добровольцем на фронт, летал на первом русском бомбардировщике «Илья Муромец», служил в санитарных отрядах.

В Петрограде встретил Октябрьскую революцию, затаив дыхание слушал в Таврическом дворце выступление В. И. Ленина. В редакции «Новой жизни» познакомился с Максимом Горьким и другими писателями. В эти переломные для страны годы Иван Сергеевич становится профессиональным литератором.

После революции – недолгая работа учителем единой трудовой школы в родных смоленских местах. К этому времени Соколов-Микитов уже опубликовал первые рассказы, замеченные такими мастерами, как И. Бунин и А. Куприн.

«Теплая земля» – так назвал писатель одну из своих первых книг. И более точное, более емкое название найти было бы трудно! Ведь родная русская земля действительно теплая, потому что она согрета теплом человеческого труда и любви.

Ко времени первых полярных экспедиций относятся рассказы Соколова-Микитова о походах флагманов ледокольного флота «Георгий Седов» и «Малыгин», положивших начало освоению Северного морского пути. На одном из островов Северного Ледовитого океана именем Ивана Сергеевича Соколова-Микитова была названа бухта, где он нашел буек погибшей экспедиции Циглера, судьба которой до того момента была неизвестна.

Несколько зим провел Соколов-Микитов на берегах Каспия, путешествовал по Кольскому и Таймырскому полуостровам, Закавказью, горам Тянь-Шаня, Северному и Мурманскому краям. Он бродил по дремучей тайге, видел степь и знойную пустыню, исколесил все Подмосковье. Каждая такая поездка не только обогащала его новыми мыслями и переживаниями, но и запечатлевалась им в новых произведениях.

Сотни рассказов и повестей, очерков и зарисовок подарил людям этот человек доброго таланта. Богатством и щедростью души озарены страницы его книг.

Творчество Соколова-Микитова близко и к аксаковской, и к тургеневской, и к бунинской манере. Однако в его произведениях есть свой особый мир: не стороннее наблюдательство, а живое общение с окружающей жизнью.

Об Иване Сергеевиче в энциклопедии написано: «Русский советский писатель, моряк, путешественник, охотник, этнограф». И хотя дальше стоит точка, но список этот можно было бы продолжить: учитель, революционер, солдат, журналист, полярник.

Книги Соколова-Микитова написаны певучим, богатым и в то же время очень простым языком, тем самым, которому писатель научился еще в детские годы.

В одной из автобиографических заметок он писал: «Я родился и рос в простой трудовой русской семье, среди лесных просторов Смоленщины, чудесной и очень женственной ее природы. Первые услышанные мною слова – были народные яркие слова, первая музыка, которую я услышал, – народные песни, которыми был некогда вдохновлен композитор Глинка».

В поисках новых изобразительных средств писатель еще в двадцатые годы прошлого века обращается к своеобразному жанру кратких (не коротких, а именно кратких) рассказов, которые он удачно окрестил былицами.

Неискушенному читателю эти былицы могут показаться простыми заметками из записной книжки, сделанными на ходу, на память о поразивших его событиях и характерах.

Лучшие образцы таких кратких невыдуманных рассказов мы уже видели у Л. Толстого, И. Бунина, В. Вересаева, М. Пришвина.

Соколов-Микитов в своих былицах идет не только от литературной традиции, но и от народного творчества, от непосредственности устных рассказов.

Для его былиц «Рыжие и вороные», «Себе на гроб», «Страшный карлик», «Разженихи» и других характерна необычайная емкость и меткость речи. Даже в так называемых охотничьих рассказах у него на первом плане человек. Здесь он продолжает лучшие традиции С. Аксакова и И. Тургенева.

Читая небольшие рассказы Соколова-Микитова про смоленские места («На речке Невестнице») или про птичьи зимовья на юге страны («Ленкорань»), невольно проникаешься возвышенными ощущениями и мыслями, чувство восхищения родной природой переходит в нечто другое, более благородное, – в чувство патриотизма.

«Творчество его, имея истоком малую родину (то есть Смоленщину), принадлежит большой Родине, нашей великой земле с ее необъятными просторами, неисчислимыми богатствами и разнообразной красотой – от севера до юга, от Балтики до Тихоокеанского побережья», – говорил о Соколове-Микитове А. Твардовский.

Не все люди способны чувствовать и понимать природу в органической связи с человеческим настроением, а просто и мудро живописать природу могут лишь немногие. Столь редким даром обладал Соколов-Микитов. Эту любовь к природе и к людям, живущим с ней в дружбе, он умел передать и совсем юному своему читателю. Нашей дошкольной и школьной детворе давно полюбились его книжки: «Кузовок», «Домик в лесу», «Лисьи увертки»… А как живописны его рассказы об охоте: «На глухарином току», «Натяге», «Первая охота» и другие. Читаешь их, и кажется, что ты сам стоишь на лесной опушке и, затаив дыхание, следишь за величественным полетом вальдшнепа или в ранний, предрассветный час прислушиваешься к загадочной и волшебной песне глухаря…

Писательница Ольга Форш говорила: «Читаешь Микитова и ждешь: вот-вот застучит над головой дятел или выскочит зайчишка из-под стола; как это у него здорово, по-настоящему рассказано!»

Творчество Соколова-Микитова автобиографично, но не в том смысле, что он писал только о себе, а потому, что рассказывал всегда и обо всем как очевидец и участник тех или иных событий. Это придает его произведениям яркую убедительность и ту документальную достоверность, которые так привлекают читателя.

Иван Сергеевич Соколов-Микитов

На теплой земле

И. С. СОКОЛОВ-МИКИТОВ