Николай Лесков

Несмертельный Голован

(Из рассказов о трех праведниках)

Совершенная любовь изгоняет страх.

Глава первая

Он сам почти миф, а история его – легенда. Чтобы повествовать о нем – надо быть французом, потому что одним людям этой нации удается объяснять другим то, чего они сами не понимают. Я говорю все это с тою целию, чтобы вперед испросить себе у моего читателя снисхождения ко всестороннему несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого стоило бы трудов гораздо лучшего мастера, чем я. Но Голован может быть скоро совсем позабыт, а это была бы утрата. Голован стоит внимания, и хотя я его знаю не настолько, чтобы мог начертать полное его изображение, однако я подберу и представлю некоторые черты этого не высокого ранга смертного человека, который сумел прослыть «несмертельным» .

Прозвище «несмертельного», данное Головану, не выражало собою насмешки и отнюдь не было пустым, бессмысленным звуком – его прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован – человек особенный; человек, который не боится смерти. Как могло сложиться о нем такое мнение среди людей, ходящих под богом и всегда помнящих о своей смертности? Была ли на это достаточная причина, развившаяся в последовательной условности, или же такую кличку ему дала простота, которая сродни глупости?

Мне казалось, что последнее было вероятнее, но как судили о том другие – этого я не знаю, потому что в детстве моем об этом не думал, а когда я подрос и мог понимать вещи – «несмертельного» Голована уже не было на свете. Он умер, и притом не самым опрятным образом: он погиб во время так называемого в г. Орле «большого пожара», утонув в кипящей ямине, куда упал, спасая чью-то жизнь или чье-то добро. Однако «часть его большая, от тлена убежав, продолжала жить в благодарной памяти», и я хочу попробовать занести на бумагу то, что я о нем знал и слышал, дабы таким образом еще продлилась на свете его достойная внимания память.

Глава вторая

Несмертельный Голован был простой человек. Лицо его, с чрезвычайно крупными чертами, врезалось в моей памяти с ранних дней и осталось в ней навсегда. Я его встретил в таком возрасте, когда, говорят, будто бы дети еще не могут получать прочных впечатлений и износить из них воспоминаний на всю жизнь, но, однако, со мною случилось иначе. Случай этот отмечен моею бабушкою следующим образом:

«Вчера (26 мая 1835 г.) приехала из Горохова к Машеньке (моей матери), Семена Дмитрича (отца моего) не застала дома, по командировке его в Елец на следствие о страшном убийстве. Во всем доме были одни мы, женщины и девичья прислуга. Кучер уехал с ним (отцом моим), только дворник Кондрат оставался, а на ночь сторож в переднюю ночевать приходил из правления (губернское правление, где отец был советником). Сегодняшнего же числа Машенька в двенадцатом часу пошла в сад посмотреть цветы и кануфер полить и взяла с собой Николушку (меня) на руках у Анны (поныне живой старушки). А когда они шли назад к завтраку, то едва Анна начала отпирать калитку, как на них сорвалась цепная Рябка, прямо с цепью, и прямо кинулась на грудцы Анне, но в ту самую минуту, как Рябка, опершись лапами, бросился на грудь Анне, Голован схватил его за шиворот, стиснул и бросил в погребное творило. Там его и пристрелили из ружья, а дитя спаслось».

Дитя это был я, и как бы точны ни были доказательства, что полуторагодовой ребенок не может помнить, что с ним происходило, я, однако, помню это происшествие.

Я, конечно, не помню, откуда взялась взбешенная Рябка и куда ее дел Голован, после того как она захрипела, барахтаясь лапами и извиваясь всем телом в его высоко поднятой железной руке; но я помню момент… только момент . Это было как при блеске молоньи среди темной ночи, когда почему-то вдруг видишь чрезвычайное множество предметов зараз: занавес кровати, ширму, окно, вздрогнувшую на жердочке канарейку и стакан с серебряной ложечкой, на ручке которой пятнышками осела магнезия. Таково, вероятно, свойство страха, имеющего большие очи. В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах – сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве… оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась, как голый человеческий локоть, выпятившаяся горловина. Надо всем этим стояла огромная человеческая фигура с огромною головою, и она взяла и понесла бешеного пса. Во все это время лицо человека улыбалось .

Описанная фигура был Голован. Я боюсь, что совсем не сумею нарисовать его портрета именно потому, что очень хорошо и ясно его вижу.

В нем было, как в Петре Великом, пятнадцать вершков; сложение имел широкое, сухое и мускулистое; он был смугл, круглолиц, с голубыми глазами, очень крупным носом и толстыми губами. Волосы на голове и подстриженной бороде Голована были очень густые, цвета соли с перцем. Голова была всегда коротко острижена, борода и усы тоже стриженые. Спокойная и счастливая улыбка не оставляла лица Голована ни на минуту: она светилась в каждой черте, но преимущественно играла на устах и в глазах, умных и добрых, но как будто немножко насмешливых. Другого выражения у Голована как будто не было, по крайней мере я иного не помню. К дополнению этого неискусного портрета Голована надо упомянуть об одной странности или особенности, которая заключалась в его походке. Голован ходил очень скоро, всегда как будто куда-то поспешая, но не ровно, а с подскоком. Он не хромал, а, по местному выражению, «шкандыбал», то есть на одну, на правую ногу наступал твердою поступью, а с левой подпрыгивал. Казалось, что эта нога у него не гнулась, а пружинила где-то в мускуле или в суставе. Так ходят люди на искусственной ноге, но у Голована она была не искусственная; хотя, впрочем, эта особенность тоже и не зависела от природы, а ее устроил себе он сам, и в этом была тайна, которую нельзя объяснить сразу.

Одевался Голован мужиком – всегда, летом и зимою, в пеклые жары и в сорокаградусные морозы, он носил длинный, нагольный овчинный тулуп, весь промасленный и почерневший. Я никогда не видал его в другой одежде, и отец мой, помню, частенько шутил над этим тулупом, называя его «вековечным».

По тулупу Голован подпоясывался «чекменным» ремешком с белым сбруйным набором, который во многих местах пожелтел, а в других – совсем осыпался и оставил наружу дратву да дырки. Но тулуп содержался в опрятности от всяких мелких жильцов – это я знал лучше других, потому что я часто сиживал у Голована за пазухой, слушая его речи, и всегда чувствовал себя здесь очень покойно.

Произведение «Несмертельный голован», краткое содержание описано ниже, – это рассказ о крестьянине, простом человеке, который получил необычное прозвище. Действие происходило в 19-м веке, в г. Орел.

«Несмертельный голован»: краткое содержание по главам

Рассказ идет не просто о человеке, а о праведнике, спасавшего жизни и помогавшего умирающим людям.

Глава первая: особый человек
Историю Голована можно считать легендой. Прозвище «несмертельный» было дано ему не в качестве насмешки или просто бессмысленным набором букв. Так люди стали его называть, выделяя его, считая особенным, человеком, не боящимся смерти. В конце концов, он все же умер, но опять-таки – спасая чью-то жизнь. В следующих главах описывается судьба этого удивительного человека.

Глава вторая: описание «несмертельного»
Автор описывает Голована. Сначала идет описание одного случая, когда он спас ребенка от разъяренной цепной собаки, которая сорвалась в привязи. Затем следует подробное описание Голована. Вкратце – он имел крупные черты лица, ростом в 15 вершков, мускулистый, широкий в плечах. Лицо Голована было круглым, с крупным носом, подстриженной бородой.

Отмечается, что на губах его часто играла улыбка, глаза были добрыми, а взгляд – чуть насмешливым. Ходил Голован быстро и как бы с подскоком, казалось, что он подпрыгивает левой ногой. Всегда носил (независимо от погоды) простую рубашку и длинный тулуп из овчины. Он был уже почерневший и промасленный от долгого использования. Подпоясывался простым ремешком. Ворот тулупа Голован никогда не застегивал, он был открыт до пояса.

Глава третья: окружение Голована, род занятий
Описывается жизнь главного героя, его работа, семья. Вкратце – он обитал в Орле, на 3-й Дворянской улице. Далее идет подробное описание местности. У Голована было несколько коров и бык «ермоловской» породы. Маленькое стадо приносило доход в виде молока, сливок, масла. Причем все это – высшего качества. Голован работал не покладая рук – с утра до ночи. Отлично рассказывал священные истории. Многие люди ходили к Головану за советом.

Жил он на окраине, в большом доме, который скорее можно было бы именовать сараем. Далее идет подробное описание жилья главного героя. С ним проживали 5 женщин – мать, три сестры и Павла. Идет подробное описание ее внешности и характера. В частности отмечается ее кротость, ласковость и доброта.

Глава четвертая: семья и любовь Голована
В семье Голована только он один был выкуплен, остальные так и оставались крепостными, в том числе и его любимая Павла. Он хотел их освободить, но для этого требовались деньги и немалые. Поэтому Голован наладил свое молочное хозяйство. Оно быстро стало набирать обороты. Со временем Голован смог начать выкупать семью и освободил женщин за 6-7 лет, но Павлу не успел – она уехала с мужем. Через некоторое время она вернулась в Орел, а так как жить ей было негде – пришла к Головану.

Сестры его были уже в возрасте и поэтому занимались только хозяйством, пряли и изготавливали необычные ткани. В этой главе подробно описываются отношения Голована с его возлюбленной Павлой.

Глава пятая: эпидемия
Рассказывается, как главный герой получил свое прозвище. Его так начали звать в первый же год, как он поселился в деревне. Виной стала эпидемия сибирской язвы или чумы. Подробно описывается это тяжелое для людей время. Заболевание было очень заразным и передавалось даже людям, которые просто подавали больным еду или питье.

Именно в это страшное время пришел на помощь Голован. Он бесстрашно входил в инфицированные жилища, поил больных водой и принесенным свежим молоком. Ставил мелом крест, когда в лачуге уже не оставалось живых.

При этом болезнь не брала Голована, он так и не заразился. Поэтому и получил прозвище «несмертельный».
Голован приобрел всеобщее уважение, стал известным человеком не только в своей округе, но и прилегающих областях. К тому же он якобы взял у умершего аптекаря «целебный камень», с помощью которого, как поговаривали люди, смог справиться с эпидемией.

Глава шестая: как Голован остановил эпидемию язвы
Рассказывается про сельчанина – парня Паньку, пастуха. В то время в Орле ждали чудотворца. Как-то раз Панька увидел, как человек идет по воде, опираясь только на посох. Когда он пропал из виду – набрался смелости и пошел к воде, а там увидел Голована. Оказалось, человек не шел по воде, а просто переплывал речушку, стоя на самодельных воротах.

Панька переплыл на другую сторону и затаился, боясь, что Голован его обнаружит. Он его все-таки заметил. Затем косой отрезал большой кусок мяса со своей ноги и бросил в реку. Когда люди перенесли Голована в дом, он велел поставить ему ведро с водой и дать ковшик, но больше никому не заходить в избу.

Так он хотел извести язву, взяв болезнь на себя и отстрадав сразу за всех. Люди верили, что он выживет – и это действительно случилось. Эпидемия, наконец, прекратилась. Люди же сделали его легендарным кудесником, который может справиться с любой болезнью.

Глава седьмая: рассуждения о вере Голована
Голован верил в Бога, однако это не мешало ему одновременно увлекаться разными науками, в том числе и астрономией. В те времена она еще так не называлась. Людям во многом виделось колдовство.

Поэтому медника Антона многие избегали, а Голован с ним дружил, и они часто смотрели на небо через специальную трубу. За это люди никак не могли понять, к какой вере он принадлежит. Сам Голован всегда отвечал, что он верует в единого бога – творца-отца.

Глава восьмая: великое священное шествие к мощам
Из Орла к великому торжеству (священному шествию) направилось много людей. Одни – ради торговли, другие – чтобы поцеловать святые мощи и т.д. Среди людей были купец с женой и больной меланхолией дочерью, которую безуспешно лечили долгое время разными способами. Они ехали в надежде, что найдется новое лекарство. Один купец пообещал их поставить в самое начало шествия, за что попросил плату. Благочестивой семье пришлось согласиться.

Глава девятая: чудесное исцеление, Фотей
Подробно описывается место, где остановились бедные люди. Купца с женой и дочерью принудили объявить «немого и больного» мошенника Фотея своим родственником. Затем его понесли на исцеление к святым мощам.
Внесли его в храм, а из него он вышел на своих ногах. После этого Фотей с «родственниками» уехали в Орел. Однако купец решил «потерять» новоиспеченную родню по дороге. Тем не менее, Фотея доставили в Орел другие сердобольные люди.

Глава десятая: гонения Голована Фотеем
Там он знакомится с Голованом. Он сразу увидел его истинную натуру, но когда хотел вывести Фотея на «чистую воду», тот не дал ничего сказать, залепив пощечину. Голован это стерпел, отвечать тем же не стал. Для людей такое поведение осталось поистине загадкой. Они решили, что Голован боится чудом исцеленного.
Удивление людей вызывало и то, с какой дерзостью обращался потом с молочником Фотей. Он требовал у него денег, если считал, что их мало – мог швырнуть монеты в грязь, закидать знакомца камнями. При всем этом Голован безропотно терпел, платил Фотею по первому требованию и молчал. Это возбуждало любопытство людей и укрепляло в них уверенность, что исцеленного и молочника-кудесника что-то связывает.

Глава одиннадцатая: гибель Голована
Через некоторое время в Орле случился большой пожар. В нем погиб и Голован. По рассказам людей он, спасая людей, свалился в глубокую яму, в которой «сварился». Даже спустя много лет о Головане не забывали. Одни стали называть его легендой, другие утверждать, что все сказанное о нем – было на самом деле.

Глава двенадцатая: правда о «несмертельном»
Голован при жизни водил дружбу с женщиной стойкой веры – Акилиной (Александрой Васильевной). Она была очень умна, хоть и малограмотна. Частенько общалась по приезду в Орел с соборным отцом Петром.

Акилина и поведала одному из своих родственников, что никакого волшебного камня у Голована не было. Это придумали люди, а молочник просто не стал спорить. Когда он отрезал от ноги шмоток мяса – так он удалил чумной прыщ, но потом действительно чудом оправился.

Среди людей ходило много слухов про интимную связь Павлы и Голована, но та же Акилина развеяла их. Оказывается молочник до самой смерти оставался девственником. Любовь у Голована с Павлой была платоническая, «ангельская». Оказывается, мужем ее был именно мошенник Фотей, сбежавший с солдатской службы.

Из-за своей любви к Павле Голован терпел все обиды и не мог жениться на возлюбленной. Хотя юридически солдата Фрапошки, скрывавшегося под именем Фотея не существовало, влюбленным был недоступен брак по закону совести. Есть счастье праведное и грешное. В первом случае оно никогда не переступит через людей, во втором – наоборот. Павла и Голован выбрали первый, праведный вариант.

Так заканчивается повествование о Головане – «несмертельном» человеке, который всегда помогал людям даже в самое тяжелое время. Был праведником и даже любовь его стала «ангельской».

«Несмертельный Голован» краткое содержание произведения


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Панька, разноглазый мужик с выцветшими волосами, был подпаском у пастуха, и, кроме общей пастушьей должности, он еще гонял по утрам на росу перекрешиванских коров. В одно из таких ранних своих занятий он и подсмотрел все дело, которое вознесло Голована на верх величия народного.

Это было по весне, должно быть вскоре после того, как выехал на русские поля изумрудные молодой Егорий светлохрабрый, по локоть руки в красном золоте, по колени ноги в чистом серебре, во лбу солнце, в тылу месяц, по концам звезды перехожие, а божий люд честной-праведный выгнал встреч ему мал и крупен скот. Травка была еще так мала, что овца и коза ею едва-едва наедались, а толстогубая корова мало могла захватывать. Но под плетнями в тенях и по канавкам уже ботвели полынь и крапива, которые с росой за нужду елися.

Выгнал Панька перекрещиванских коров рано, еще затемно, и прямо бережком около Орлика прогнал за слободу на полянку, как раз напротив конца Третьей Дворянской улицы, где с одной стороны по скату шел старый, так называвшийся «Городецкий» сад, а слева на своем обрывке лепилось Голованово гнездо.

Было еще холодно, особенно перед зарею, по утрам, а кому спать хочется, тому еще холоднее кажется. Одежда на Паньке была, разумеется, плохая, сиротская, какая-нибудь рвань с дырой на дыре. Парень вертится на одну сторону, вертится на другую, молит, чтобы святой Федул на него теплом подул, а наместо того все холодно. Только заведет глаза, а ветерок заюлит, заюлит в прореху и опять разбудит. Однако молодая сила взяла свое: натянул Панька свитку на себя совсем сверх головы, шалашиком, и задремал. Час какой не расслышал, потому что зеленая богоявленская колокольня далеко. А вокруг никого, нигде ни одной души человеческой, только толстые купеческие коровы пыхтят, да нет-нет в Орлике резвый окунь всплеснет. Дремлется пастуху и в дырявой свитке. Но вдруг как будто что-то его под бок толкнуло, вероятно зефир где-нибудь еще новую дыру нашел. Панька вскинулся, повел спросонья глазами, хотел крикнуть: «куда, комолая», и остановился. Показалось ему, что кто-то на той стороне спускается с кручи. Может быть, вор хочет закопать в глине что-нибудь краденое. Панька заинтересовался: может быть, он подстережет вора и накроет его либо закричит ему «чур вместе», а еще лучше, постарается хорошенько заметить похоронку, да потом переплывет днем Орлик, выкопает и все себе без раздела возьмет.

Панька воззрился и все на кручу за Орлик смотрит. А на дворе еще чуть серело.

Вот кто-то спускается с кручи, сошел, стал на воду и идет. Да так просто идет по воде, будто посуху, и не плескает ничем, а только костыльком подпирается. Панька оторопел. Тогда в Орле из мужского монастыря чудотворца ждали, и голоса уже из подполицы слышали. Началось это сразу после «Никодимовых похорон». Архиерей Никодим был злой человек, отличившийся к концу своей земной карьеры тем, что, желая иметь еще одну кавалерию, он из угодливости сдал в солдаты очень много духовных, между которыми были и единственные сыновья у отцов и даже сами семейные дьячки и пономари. Они выходили из города целой партией, заливаясь слезами. Провожавшие их также рыдали, и самый народ, при всей своей нелюбви к многоовчинному поповскому брюху, плакал и подавал им милостыню. Самому партионному офицеру было их так жалко, что он, желая положить конец слезам, велел новым рекрутам запеть песню, а когда они хором стройно и громко затянули ими же сложенную песню:

Архирей наш Никодим
Архилютый крокодил,

То будто бы и сам офицер заплакал. Все это тонуло в море слез и чувствительным душам представлялось злом, вопиющим; на небо. И действительно - как достигло их вопленье до неба, так в Орле пошли «гласы». Сначала «гласы» были невнятные и неизвестно от кого шли, но когда Никодим вскоре после этого умер и был погребен под церковью, то пошла явная речь от прежде его погребенного там епископа (кажется, Аполлоса). Прежде отшедший епископ был недоволен новым соседством и, ничем не стесняясь, прямо говорил: «Возьмите вон отсюда это падло, душно мне с ним». И даже угрожал, что если «падло» не уберут, то он сам «уйдет и в другом городе явится». Это многие люди слышали. Как, бывало, пойдут в монастырь ко всенощной и, отстояв службу, идут назад, им и слышно: стонет старый архиерей: «Возьмите падло». Всем очень желалось, чтобы заявление доброго покойника было исполнено, но не всегда внимательное к нуждам народа начальство не выбрасывало Никодима, и явно открывавшийся угодник всякую минуту мог «сойти с двора».

Вот не что иное, как это самое, теперь и происходило: угодник уходит, и видит его только один бедный пастушок, который так от этого растерялся, что не только не задержал его, но даже не заметил, как святой уже и из глаз у него пропал. На дворе же только чуть начало светать. Со светом к человеку прибывает смелости, с смелостью усиливается любознательность. Панька захотел подойти к самой воде, через которую только что проследовало таинственное существо; но едва он подошел, как видит, тут мокрые воротища к бережку шестом приткнуты. Дело выяснилось: значит, это не угодник проследовал, а просто проплыл несмертельный Голован: верно, он пошел каких-нибудь обезродевших ребятишек из недра молочком приветить. Панька подивился: когда этот Голован и спит!.. Да и как он, этакой мужичище, плавает на этакой посудине - на половинке ворот? Правда, что Орлик река не великая и воды его, захваченные пониже запрудою, тихи, как в луже, но все-таки каково это на воротах плавать?

Паньке захотелось самому это попробовать. Он стал на воротца, взял шестик да, шаля, и переехал на ту сторону, а там сошел на берег Голованов дом посмотреть, потому что уже хорошо забрезжило, а между тем Голован в ту минуту и кричит с той стороны: «Эй! кто мои ворота угнал! назад давай!»

Панька был малый не большой отваги и не приучен был рассчитывать на чье-либо великодушие, а потому испугался и сделал глупость. Вместо того чтобы подать Головану назад его плот, Панька взял да и схоронился в одну из глиняных ямок, которых тут было множество. Залег Панька в яминку и, сколько его Голован ни звал с той стороны, он не показывается. Тогда Голован, видя, что ему не достать своего корабля, сбросил тулуп, разделся донага, связал весь свой гардероб ремнем, положил на голову и поплыл через Орлик. А вода была еще очень холодна.

Панька об одном заботился, чтобы Голован его не увидал и не побил, но скоро его внимание было привлечено к другому. Голован переплыл реку и начал было одеваться, но вдруг присел, глянул себе под левое колено и остановился.

Было это так близко от яминки, в которой прятался Панька, что ему все было видно из-за глыбинки, которою он мог закрываться. И в это время уже было совсем светло, заря уже румянела, и хотя большинство горожан еще спали, но под Городецким садом появился молодой парень с косою, который начал окашивать и складывать в плетушку крапиву.

Голован заметил косаря и, встав на ноги, в одной рубахе, громко крикнул ему:

Малец, дай скорей косу!

Малец принес косу, а Голован говорит ему:

Поди мне большой лопух сорви,- и как парень от него отвернулся, он снял косу с косья, присел опять на корточки, оттянул одною рукою икру у ноги, да в один мах всю ее и отрезал прочь. Отрезанный шмат мяса величиною в деревенскую лепешку швырнул в Орлик, а сам зажал рану обеими руками и повалился.

Увидев это, Панька про все позабыл, выскочил и стал звать косаря.

Парни взяли Голована и перетащили к нему в избу, а он здесь пришел в себя, велел достать из коробки два полотенца и скрутить ему порез как можно крепче. Они стянули его изо всей силы, так что кровь перестала.

Тогда Голован велел им поставить около него ведерце с водою и ковшик, а самим идти к своим делам, и никому про то, что было, не сказывать. Они же пошли и, трясясь от ужасти, всем рассказали. А услыхавшие про это сразу догадались, что Голован это сделал неспроста, а что он таким образом, изболясь за людей, бросил язве шмат своего тела на тот конец, чтобы он прошел жертвицей по всем русским рекам из малого Орлика в Оку, из Оки в Волгу, по всей Руси великой до широкого Каспия, и тем Голован за всех отстрадал, а сам он от этого не умрет, потому что у него в руках аптекарев живой камень и он человек «несмертельный».

Сказ этот пришел всем по мысли, да и предсказание оправдалось. Голован не умер от своей страшной раны. Лихая же хвороба после этой жертвы действительно прекратилась, и настали дни успокоения: поля и луга уклочились густой зеленью, и привольно стало по ним разъезжать молодому Егорию светлохраброму, по локоть руки в красном золоте, по колени ноги в чистом серебре, во лбу солнце, в тылу месяц, а по концам звезды перехожие. Отбелились холсты свежею юрьевой росою, выехал вместо витязя Егория в поле Иеремия пророк с тяжелым ярмом, волоча сохи да бороны, засвистали соловьи в Борисов день, утешая мученика, стараниями святой Мавры засинела крепкая рассада, прошел Зосима святой с долгий костылем, в набалдашнике пчелиную матку пронес; минул день Ивана Богословца, «Николина батюшки», и сам Никола отпразднован, и стал на дворе Симон Зилот, когда земля именинница. На землины именины Голован вылез на завалинку и с той поры мало-помалу ходить начал и снова за свое дело принялся. Здоровье его, по-видимому, нимало не пострадало, но только он «шкандыбать» стал - на левую ножку подпрыгивал.

О трогательности и отваге его кровавого над собою поступка люди, вероятно, имели высокое мнение, но судили о нем так, как я сказал: естественных причин ему не доискивались, а, окутав все своею фантазиею, сочинили из естественного события баснословную легенду, а из простого, великодушного Голована сделали мифическое лицо, что-то вроде волхва, кудесника, который обладал неодолимым талисманом и мог на все отважиться и нигде не погибнуть.

Знал или не знал Голован, что ему присвоивала такие дела людская молва,- мне неизвестно. Однако я думаю, что он знал, потому что к нему очень часто обращались с такими просьбами и вопросами, с которыми можно обращаться только к доброму волшебнику. И он на многие такие вопросы давал «помогательные советы», и вообще ни за какой спрос не сердился. Бывал он по слободам и за коровьего врача, и за людского лекаря, и за инженера, и за звездоточия, и за аптекаря. Он умел сводить шелуди и коросту опять-таки какою-то «ермоловской мазью», которая стоила один медный грош на трех человек; вынимал соленым огурцом жар из головы; знал, что травы надо собирать с Ивана до полу-Петра, и отлично «воду показывал», то есть где можно колодец рыть. Но это он мог, впрочем, не во всякое время, а только с начала июня до св. Федора Колодезника, пока «вода в земле слышно как идет по суставчикам». Мог Голован сделать и все прочее, что только человеку надо, но на остальное у него перед богом был зарок дан за то, чтобы пупырух остановился. Тогда он это кровью своею подтвердил и держал крепко-накрепко. Зато его и бог любил и миловал, а деликатный в своих чувствах народ никогда не просил Голована о чем не надобно. По народному этикету это так у нас принято.

Головану, впрочем, столь не тягостно было от мистического облака, которым повивала его народная fama, 1 что он не употреблял, кажется, никаких усилий разрушить все, что о нем сложилось. Он знал, что это напрасно. Когда я с жадностью пробегал листы романа Виктора Гюго «Труженики моря» и встретил там Жильята, с его гениально очерченной строгостью к себе и снисходительностью к другим, достигшей высоты совершенного самоотвержения, я был поражен не одним величием этого облика и силою его изображения, но также и тождеством гернсейского героя с живым лицом, которого я знал под именем Голована. В них жил один дух и бились самоотверженным боем сходые сердца. Не много разнились они и в своей судьбе: во всю жизнь вокруг них густела какая-то тайна, именно потому, что они были слишком чисты и ясны, и как одному, так и другому не выпало на долю ни одной капли личного счастья.

1 Слух, молва (лат.).

Николай Семёнович Лесков

НЕСМЕРТЕЛЬНЫЙ ГОЛОВАН

Из рассказов о трех праведниках

Совершенная любовь изгоняет страх.

Он сам почти миф, а история его – легенда. Чтобы повествовать о нем – надо быть французом, потому что одним людям этой нации удается объяснить другим то, чего они сами не понимают. Я говорю все это с тою целию, чтобы вперед испросить себе у моего читателя снисхождения ко всестороннему несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого стоило бы трудов гораздо лучшего мастера, чем я. Но Голован может быть скоро совсем позабыт, а это была бы утрата. Голован стоит внимания, и хотя я его знаю не настолько, чтобы мог начертать полное его изображение, однако я подберу и представлю некоторые черты этого не высокого ранга смертного человека, который сумел прослыть «несмертельным».

Прозвище «несмертельного», данное Головану, не выражало собою насмешки и отнюдь не было пустым, бессмысленным звуком – его прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован – человек особенный; человек, который не боится смерти. Как могло сложиться о нем такое мнение среди людей, ходящих под богом и всегда помнящих о своей смертности? Была ли на это достаточная причина, развившаяся в последовательной условности, или же такую кличку ему дала простота, которая сродни глупости?

Мне казалось, что последнее было вероятнее, но как судили о том другие – этого я не знаю, потому что в детстве моем об этом не думал, а когда я подрос и мог понимать вещи – «несмертельного» Голована уже не было на свете. Он умер, и притом не самым опрятным образом: он погиб во время так называемого в г.Орле «большого пожара», утонув в кипящей ямине, куда упал, спасая чью-то жизнь или чье-то добро. Однако «часть его большая, от тлена убежав, продолжала жить в благодарной памяти», и я хочу попробовать занести на бумагу то, что я о нем знал и слышал, дабы таким образом еще продлилась на свете его достойная внимания память.

Несмертельный Голован был простой человек. Лицо его, с чрезвычайно крупными чертами, врезалось в моей памяти с ранних дней и осталось в ней навсегда. Я его встретил в таком возрасте, когда, говорят, будто бы дети еще не могут получать прочных впечатлений и износить из них воспоминаний на всю жизнь, но, однако, со мною случилось иначе. Случай этот отмечен моею бабушкою следующим образом:

«Вчера (26 мая 1835 г.) приехала из Горохова к Машеньке (моей матери), Семена Дмитрича (отца моего) не застала дома, по командировке его в Елец на следствие о страшном убийстве. Во всем доме были одни мы, женщины и девичья прислуга. Кучер уехал с ним (отцом моим), только дворник Кондрат оставался, а на ночь сторож в переднюю ночевать приходил из правления (губернское правление, где отец был советником). Сегодняшнего же числа Машенька в двенадцатом часу пошла в сад посмотреть цветы и кануфер полить, и взяла с собой Николушку (меня) на руках у Анны (поныне живой старушки). А когда они шли назад к завтраку, то едва Анна начала отпирать калитку, как на них сорвалась цепная Рябка, прямо с цепью, и прямо кинулась на грудцы Анне, но в ту самую минуту, как Рябка, опершись лапами, бросился на грудь Анне, Голован схватил его за шиворот, стиснул и бросил в погребное творило. Там его и пристрелили из ружья, а дитя спаслось».

Дитя это был я, и как бы точны ни были доказательства, что полуторагодовой ребенок не может помнить, что с ним происходило, я, однако, помню это происшествие.

Я, конечно, не помню, откуда взялась взбешенная Рябка и куда ее дел Голован, после того как она захрипела, барахтаясь лапами и извиваясь всем телом в его высоко поднятой железной руке; но я помню момент… только момент . Это было как при блеске молоньи среди темной ночи, когда почему-то вдруг видишь чрезвычайное множество предметов зараз: занавес кровати, ширму, окно, вздрогнувшую на жердочке канарейку и стакан с серебряной ложечкой, на ручке которой пятнышками осела магнезия. Таково, вероятно, свойство страха, имеющего большие очи. В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах – сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве… оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась, как голый человеческий локоть, выпятившаяся горловина. Надо всем этим стояла огромная человеческая фигура с огромною головою, и она взяла и понесла бешеного пса. Во все это время лицо человека улыбалось .

Описанная фигура был Голован. Я боюсь, что совсем не сумею нарисовать его портрета именно потому, что очень хорошо и ясно его вижу.

В нем было, как в Петре Великом, пятнадцать вершков; сложение имел широкое, сухое и мускулистое; он был смугл, круглолиц, с голубыми глазами, очень крупным носом и толстыми губами. Волосы на голове и подстриженной бороде Голована были очень густые, цвета соли с перцем. Голова была всегда коротко острижена, борода и усы тоже стриженые. Спокойная и счастливая улыбка не оставляла лица Голована ни на минуту: она светилась в каждой черте, но преимущественно играла на устах и в глазах, умных и добрых, но как будто немножко насмешливых. Другого выражения у Голована как будто не было, по крайней мере, я иного не помню. К дополнению этого неискусного портрета Голована надо упомянуть об одной странности иди особенности, которая заключалась в его походке. Голован ходил очень скоро, всегда как будто куда-то поспешая, но не ровно, а с подскоком. Он не хромал, а, по местному выражению, «шкандыбал», то есть на одну, на правую, ногу наступал твердою поступью, а с левой подпрыгивал. Казалось, что эта нога у него не гнулась, а пружинила где-то в мускуле или в суставе. Так ходят люди на искусственной ноге, но у Голована она была не искусственная; хотя, впрочем, эта особенность тоже и не зависела от природы, а ее устроил себе он сам, и в этом была тайна, которую нельзя объяснить сразу.

Одевался Голован мужиком – всегда, летом и зимою, в пеклые жары и в сорокаградусные морозы, он носил длинный, нагольный овчинный тулуп, весь промасленный и почерневший. Я никогда не видал его в другой одежде, и отец мой, помню, частенько шутил над этим тулупом, называя его «вековечным».

По тулупу Голован подпоясывался «чекменным» ремешком с белым сбруйным набором, который во многих местах пожелтел, а в других – совсем осыпался и оставил наружу дратву да дырки. Но тулуп содержался в опрятности от всяких мелких жильцов – это я знал лучше других, потому что я часто сиживал у Голована за пазухой, слушая его речи, и всегда чувствовал себя здесь очень покойно.

Широкий ворот тулупа никогда не застегивался, а, напротив, был широко открыт до самого пояса. Здесь было «недро», представлявшее очень просторное помещение для бутылок со сливками, которые Голован поставлял на кухню Орловского дворянского собрания. Это был его промысел с тех самых пор, как он «вышел на волю» и получил на разживу «ермоловскую корову».

Могучую грудь «несмертельного» покрывала одна холщовая рубашка малороссийского покроя, то есть с прямым воротом, всегда чистая как кипень и непременно с длинною цветною завязкою. Эта завязка была иногда лента, иногда просто кусок шерстяной материи или даже ситца, но она сообщала наружности Голована нечто свежее и джентльменское, что ему очень шло, потому что он в самом деле был джентльмен.

Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был на Третьей Дворянской улице и стоял третий по счету от берегового обрыва над рекою Орликом. Место здесь довольно красиво. Тогда, до пожаров, это был край настоящего города. Вправо за Орлик шли мелкие хибары слободы, которая примыкала к коренной части, оканчивавшейся церковью Василия Великого. Сбоку был очень крутой и неудобный спуск по обрыву, а сзади, за садами, – глубокий овраг и за ним степной выгон, на котором торчал какой-то магазин. Тут по утрам шла солдатская муштра и палочный бой – самые ранние картины, которые я видел и наблюдал чаще всего прочего. На этом же выгоне, или, лучше сказать, на узкой полосе, отделявшей наши сады заборами от оврага, паслись шесть или семь коров Голована и ему же принадлежавший красный бык «ермоловской» породы. Быка Голован содержал для своего маленького, но прекрасного стада, а также разводил его в поводу «на подержанье» по домам, где имели в том хозяйственную надобность. Ему это приносило доход.

Средства Голована к жизни заключались в его удоистых коровах и их здоровом супруге. Голован, как я выше сказал, поставлял на дворянский клуб сливки и молоко, которые славились своими высокими достоинствами, зависевшими, конечно, от хорошей породы его скота и от доброго за ним ухода. Масло, поставляемое Голованом, было свежо, желто, как желток, и ароматно, а сливки «не текли», то есть если оборачивали бутылку вниз горлышком, то сливки из нее не лились струей, а падали как густая, тяжелая масса. Продуктов низшего достоинства Голован не ставил, и потому он не имел себе соперников, а дворяне тогда не только умели есть хорошо, но и имели чем расплачиваться. Кроме того, Голован поставлял также в клуб отменно крупные яйца от особенно крупных голландских кур, которых водил во множестве, и, наконец, «приготовлял телят», отпаивая их мастерски и всегда ко времени, например к наибольшему съезду дворян или к другим особенным случаям в дворянском круге.

Главным героем рассказа Н. Лескова «Несмертельный Голован» является обычный человек, но с необычным прозвищем.

Происхождение этого прозвища объясняется довольно просто. Во время мора сибирской язвы, охватившего Орловскую губернию, только Голован бесстрашно заходил в избы к зараженным, давал напиться и своим присутствием скрашивал их последние минуты. На домах умерших он чертил белые кресты.

Люди прониклись глубоким уважением к Головану и назвали «несмертельным». Но избежать заражения Головану не удалось, на левой ноге возникла язва. Тогда он предпринял радикальные действия: попросил у молодого косаря косу и отсек от ноги поражённый участок.

Такая сила духа была присуща бывшему крепостному, которому удалось выкупиться из неволи и завести своё хозяйство. Голован отличался могучим телосложением, двухметровым ростом, огромной головой, его лицо всегда озаряла улыбка.

У Голована была униформа, которую он носил и в трескучие морозы, и под палящими лучами солнца: длинный тулуп из овчины, который весь промаслился и почернел от бессменной носки. В то же время холщовая рубашка под ним была всегда чиста, как кипень.

Он был фантастически трудолюбив: начав от одной коровы с теленком, он довел своё великолепное стадо до 8 голов, включая красного тирольского быка «Ваську».

Продукция, которой он торговал, была очень высокого качества: густые сливки, свежайшее и ароматное масло, особо крупные яйца от голландских кур. Помощь в хозяйстве оказывали три сестры и мать Голована, которых он поочередно выкупил из крепостного рабства и поселил в своем доме.

В одной половине жилища проживали женщины, к которым позднее примкнула молодая девушка Павла, а в другой находился скот. Там же было спальное место и самого Голована.

Павла была бывшей любовью Голована, но барин выдал её замуж за наездника Ферапонта, который совершил ряд правонарушений и пустился в бега. Покинутая Павла нашла приют у Голована, но отношения между ними были платонические, так как эти высоконравственные люди не могли переступить через замужнее положение Павлы. Люди же полагали, что она является сожительницей Голована и называли её «Голованов грех».

Вскоре один Орловский купец повез свою семью на приложение к святым мощам в другой город. Но там оказалось такое скопление народа, что пробиться к мощам в первых рядах, как они того хотели, не представлялось возможным. Беспрепятственно пропускали в храм только больных на носилках. В огромной людской толпе орудовало много воров и разного рода мошенников. Один из таких ушлых людей и предложил купцу беспроигрышный вариант проникновения в храм.

Из какого-то обоза был извлечен лежачий немой мужчина совершенно желтого цвета по имени Фотей, и шесть человек, включая купца, на носилках понесли его в храм.

Там больной неожиданно исцелился и вышел из храма уже на своих ногах. Правда, при этом из бархатного покрывала у гроба угодника исчез один из золотых шнуров.

Этот лжебольной Фотей так потом и не отстал от доверчивого купца до самого Орла. К тому же он оказался беглым мужем Павлы. Голован и Павла узнали его, но не выдали. Он, весь грязный и в лохмотьях, все время требовал у Голована деньги, а вместо благодарности плевался, дрался и швырялся всем, что попадалось под руку.

Соседи терялись в догадках, почему Голован терпит такие издевательства от какого-то проходимца.

Павла долго не прожила, умерла от чахотки. Голован погиб во время страшного пожара, охватившего г. Орел. Помогая людям во время страшного бедствия, он под слоем пепла не заметил горящую яму и провалился в нее.

Люди ещё долго хранили память об этом великодушном и праведном человеке, старавшемся принести как можно больше пользы своим ближним. Священнослужитель Петр говорил, что совесть у него была белее снега.