В наше странное и запутавшееся время, попахивающее историческим тупиком, старый сюжет о трагической любви красноармейца Марютки и белогвардейского офицера Говорухи-Отрока уже не получает столь однозначных трактовок, как раньше, и вообще вызывает порой ожесточённые споры. Если не так давно политические убеждения и воинский долг могли перевесить личные чувства, то теперь само сравнение их кажется вопиющим и безнравственным. События гражданской войны утратили в гражданском сознании благородство помыслов и вообще какой-либо смысл. Вот и "Сорок первый", ранее уважаемый за неоднозначное изображение белых, ныне многими презираем за однозначное изображение красных, а автор этой повести Борис Лавренёв превратился в жалкого конъюнктурщика, воспевающего мифологию режима. Разумеется, я говорю лишь о той массе людей, кто не знает или не хочет знать всех нюансов. А ведь они есть. Повесть, написанная "народным языком" (с позиции красноармейцев) и изобилующая просторечными и местечковыми выражениями даже в словах автора, резко прерывается чистым и благородным русским литературным, когда слово предоставляется поручику, и трудно на это не обратить внимание. Люди, искушённые в литературе, конечно, знают: язык Лавренёва - это язык поручика, ведь Говоруха... это практически он. Нет, у поручика был и вполне конкретный прототип, названный автором - Вадим Николаевич Говорухо-Отрок, с которым произошла ровно такая же история, правда, его расстреляли, так и не узнав поручения. Однако сам автор в недавнем прошлом тоже - молодой, образованный офицер, воевавший на фронтах Первой мировой, с началом гражданской вступивший в армию Деникина, уставший от войны и безостановочного насилия, конца и края которому не видно. Лавренёв не самоустранился и не бросил всё, он сменил сторону на красных, воевал в Средней Азии, командовал бронепоездом и побывал ещё во многих переделках, рискуя жизнью. И есть соблазн предположить, что сомнения Говорухи (а не бросить ли всё? - разбирайтесь дальше сами) были ему по-своему знакомы. Нет, Лавренёв был далёк от эгоизма и малодушия, и если эти сомнения и были, то он их разрешил по-своему, но в этой повести 1924 года как будто бы вернулся "в начало координат". Во всяком случае, биография Бориса Андреевича даёт ему на своё мнение полное право.

Первой экранизации повесть удостоилась уже через три года - в 1927. Режиссёром её стал один из самых выдающихся кинодеятелей СССР и пионеров мирового кино 46-летний Яков Протазанов, к тому моменту снявший уже более сотни фильмов (карьера его началась в 1909 году). Он три года как вернулся из эмиграции и уже закрепил свой авторитет на новом месте "Аэлитой" и "Закройщиком из Торжка". Главные роли в его новом фильме сыграли молодые, начинающие актёры Ада Войцик и Иван Коваль-Самборский (последний, кстати, сам за несколько лет до этого участвовал в боях за Бухару в рядах Красной Армии). Сценарий для фильма написал сам автор повести.

Вторая экранизация 1956 года снималась по сценарию Григория Колтунова, однако в большей степени результат был определён режиссёром - Григорием Чухраем (между сценаристом и режиссёром был конфликт, режиссёр написал свою версию сценария). "Сорок первый" стал первым самостоятельным фильмом Чухрая (хотя надо заметить, что на съёмки несколько раз прилетал Ромм), который на момент начала работы над фильмом был молодым режиссёром, прошедшим Великую Отечественную войну. Ешё яркими были её события в памяти ветерана-десантника, огромное впечатление на него произвело пленение большой группы немцев, когда он близко, воочию увидел тех, с кем столько воевал, и... не смог испытать той жгучей ненависти, которой от себя ожидал. Чухрай принадлежал к тому поколению, что прошло самую страшную войну в истории человечества, и не потеряло веру в людей. Наоборот, жизнь для них стала главной ценностью. А потому события Гражданской войны он мерил опытом мировой, за что ещё на стадии согласования сценария получил волну критики от кинодеятелей старшего поколения, поколения Гражданской войны, не согласных с такими трактовками (ему рекомендовали не трогать тем, которых не знает, а заняться лучше картиной о Великой Отечественной войне). Тем не менее сценарий он продавил (в большей степени благодаря протекционизму Ивана Пырьева), и фильм с отчётливо гуманистическим посылом в производство пошёл, а Европа, в которой были точно такие же настроения, встретила картину тепло: в Каннах "Сорок первый" получил специальный приз - «За оригинальный сценарий, гуманизм и романтику» (вдвойне странно, что некоторые наши современники этого гуманизма не замечают и яростно критикуют Чухрая за отсутствие оного). Кстати, сохранилась любопытнейшая стенограмма обсуждения фильма худсоветом. Если вкратце, то именитые режиссёры, изначально скептически относившиеся к сценарию, признали фильм весьма удачным (лучше хорошего протазановского), Чухрая - многообещающим, Урусевского - чуть увлекающимся гением, исполнившего роль поручика Стриженова - талантливым, исполнившую роль Марютки Изольду Извицкую - не соответствующей сложности роли (вердикт актёрам оспорил только сам Пырьев), концовку - смазанной. И, честно говоря, крыть их особо нечем.

Итак, наши экранизации. У Дага Уолкера есть симпатичная мне методика сравнения старого и нового "покомпонентно": главные персонажи, второстепенные персонажи, сюжет и т.д. Наверное, это правильнее, когда необходимо выявить "победителя". Но в данном случае я не горю желанием проявлять кощунство и сравнивать абсолютными категориями двух мастодонтов советского кино - Чухрая и Протазанова. Мне интересна скорее их интерпретация сюжета, то, как они работали с конкретными сценами и что в них вкладывали. А посему просто пройдёмся по сюжетной линии, обращаясь к двум фильмам одновременно и вскрывая заметные отличия, вплоть до противоположности (этот "художественный пересказ" изобилует спойлерами, потому незнакомых ни с одним из трёх произведений прошу воздержаться от дальнейшего чтения!). Должен оговориться, что отличия в первую очередь вызваны индивидуальным видением двух выдающихся режиссёров. Но своим исследованием я всё же хочу возбудить в читателе подозрения, что и в том, как это видение сложилось, и в том, как тепло каждую из них приняли современники, сказались опыт до и после Великой Отечественной войны, существенно изменившей мировоззрение людей, и неизбежная мифологизация становящегося отдалённым прошлого. Не стоит сбрасывать со счетов и другие факторы, вроде политической конъюнктуры, серьёзного изменения уровня образования, развития кинематографа и прочее, хотя их роль лично мне представляется менее значимой.

Первое существенное различие ждёт нас в самом начале. Первая глава Лавренёва, в которой он знакомит читателя с героями и рассказывает о том, как остатки отряда Евсюкова прорвались из окружения и ушли в сердце смертоносной пустыни, самим автором характеризовалась, как "написанная исключительно в силу необходимости" и "совершенно лишняя в рассказе". Поэтому Чухрай со спокойной совестью выкинул отвлекающий экшн, познакомив с героями закадровым голосом уже на пути через пески. Протазанов поддался искушению продемонстрировать свои незаурядные способности в довольно продолжительной сцене боя, где отряд конных красноармейцев под прикрытием оставленного пулемёта (снятого аж с трёх различных ракурсов) вырывается из кольца расслабившихся супостатов. Протазанову неплохо удаётся динамика, отличная находка - съёмка крупным планом копыт проносящихся лошадей.
Отряд бредёт по пустыне, первый привал, на котором принимается решение о дальнейших действиях. В отряде брожение, люди пали духом, надежд на благополучный исход немного. Протазанов творчески подошёл к диалоговой сцене (как раз по части диалогов он был вынужденно скован), обострив конфликт: по недосмотру верблюды разбивают кувшины с последней водой, один из бойцов в отчаянии кричит на Евсюкова, остальные молча поддерживают его. Комиссар с большим трудом восстанавливает порядок, обстановка в отряде накалена до предела и грозит вновь разразиться скандалом. Чухрай в сцене первого привала держался ближе первоисточника, но смягчил тон диалогов - люди Евсюкова просто уставшие, павшие духом, однако авторитет командира остаётся непререкаем, комиссар энергично ободряет людей. Кстати, у Чухрая Евсюков гораздо старше и увереннее, говорит веско, с авторитетом, да и вообще харизматичнее своего визави из фильма Протазанова (ну так Крючков, ещё бы). Стоит отдельно упомянуть, что оба режиссёра образ комиссара приукрасили, т.к. в первоисточнике он был невысокий, округлый, похожий на пасхальное яйцо, а голос его в минуты кризиса срывался на бабий. Характерен подбор статистов в отряд красноармейцев. Физиономии у Протазанова, прямо скажем, бандитские, а у Чухрая, разумеется, такого быть уже не могло - солдаты как солдаты, заросшие и чумазые, но с суровой решимостью в глазах. Любопытно, что пристававшего как-то к Марютке мадьяра Чухрай заменил на краснофлотца, а Протазанов вообще исключил из сюжета. Также Чухрай разбавил отряд сугубо положительным парнем-казахом, отсутствовавшим в первоисточнике.

Конечно, у Протазанова не было ни техники, как у Чухрая, ни тем более "советского Любецки" - Сергея Урусевского. Зато он активно использует наполненные смыслом детали, показанные крупным планом, подмечать и разгадывать смысл которых доставляет особое зрительское удовольствие. Гибельную пустыню он обозначил просто, но ёмко - стервятником. Тем не менее, пустыня в фильме Чухрая просто несравнима, а Урусевский - настоящий бог камеры, каждый кадр которого просится на полотно. Впрочем, за идеализацию пустыни его как раз критиковали (дескать, зритель шалеет от красоты и не может воспринимать её как опасную).

Нападение на караван - первая сюжетно значимая сцена. Здесь мы встречаем поручика Говоруху, в которого не попадает Марютка ("остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ"). Любопытно, что в фильме 1927 года поручик не самый приятный тип, кроме того именно он стал инициатором вооружённого сопротивления и хладнокровно подстрелил нескольких нападавших. Схвачен поручик был силой в отчаянной драке, а затем унизительно осмеян своими победителями. В фильме Чухрая Олег Стриженов просто изливает на зрителя благородство с экрана. Пальбу он не начинал, зато остановил, выкинув белый флаг и спокойно выйдя навстречу красноармейцам. Напомню, что само понятие офицер воспринималось по-разному во времена этих экранизаций. Во время гражданской войны (а Протазанов снимал свой фильм задолго до того, как отгремели её последние бои) это было практически ругательство, под офицером понимался слуга режима и деспот, спокойно прибегавший к насилию. Великая Отечественная война вернула ассоциацию офицера с честью, доблестью и достоинством.

В сцене, следующей за боем, кроется одно из ключевых различий между постановками Протазанова и Чухрая, и мне хотелось бы заострить внимание читателя на ней. Изголодавшиеся и озверевшие люди Евсюкова в интерпретации Протазанова занимаются самым натуральным грабежом. Они набрасываются на арбузы и кувшины, грубо отталкивая погонщиков, примеряют обувь убитых, и в принципе в этот момент представляют собой зрелище отталкивающее. Евсюков держится приличнее, как и подобает командиру и опытному воину, но не мешает происходящему, с безразличием выслушивая жалобы караванщиков. По свежим следам событий, которые ещё не обрели в массовом сознании героического, романтического ореола, Протазанову легче было снимать натуралистично, показывая людей такими, какие они есть. Чухрай сцену экспроприации изображает совершенно иначе, и лично я не склонен здесь искать железную руку цензуры. Просто события Гражданской войны с годами обросли своей мифологией, исторической традицией в интерпретации, да и опыт Великой Отечественной войны подсказывал Чухраю совершенно иное видение отношений между гражданским населением и комбатантами. Конечно, никакого идеализма тут не изобразить - караван всё-таки грабят. Но Чухрай талантливо использует конфликт для раскрытия персонажей. Люди с обеих сторон подавлены происходящим (особенно тот самый казах-красноармеец), сам Евсюков тяготится разговором с караванщиком и, кажется, делает всё для того, чтобы его успокоить. Пилюлю Чухрай не подсластил - караванщики (несмотря на то, что скоро произойдёт) вызывают жалость и у зрителя.

Разговор Евсюкова с поручиком снят, разумеется, тоже кардинально по-разному. Вот Стриженов стоит с достоинством и даже некоторым пренебрежением - спиной к комиссару. И лишь услышав его фамилию, проявляет наконец-то живой интерес - не без иронии, но и достаточно уважительно. На направленный на него наган он даже не смотрит, угроз не боится и вообще всячески соответствует современному стереотипу белого офицера, которым нас потчуют с экранов (а уж не он ли этот стереотип создавал?)

Говоруха в немой экранизации не скрывает ненависти и презрения. Однако при разговоре с комиссаром решает сменить тактику и начинает говорить с ним по-мужски, на равных, усаживаясь напротив своего дознавателя и даже зеркально повторяя его позу. Такой цирк натурально смущает присмиревших красноармейцев, да и сам Евсюков, казалось, растерялся.

Перед дальнейшим походом Евсюков поручает надсмотр за пленным Марютке. Отношения пленного и конвоира в пустыне складываются любопытно. Марютка у Протазанова, ещё недавно на офицера смотревшая как на везучую животину, которой придётся ещё потоптать чуть-чуть землю, уже на следующем привале проникается некоторой симпатией, поднеся кружку воды и доброжелательно разглядывая его со спины, пока он не повернулся. Для неё главное сохранить в тайне симпатию к офицеру от него - для безопасности дела. Марютка в исполнении Изольды Извицкой с самого начала проявляет явно преувеличенную строгость к поручику, толкая его и то и дело замахиваясь прикладом без особой надобности. Похоже, для неё главное сохранить свою симпатию в тайне от себя самой. У Чухрая поручик ведёт себя с Марюткой подчёркнуто почтительно, пусть ситуация его и забавляет, но в этой усмешке не чувствуется ни пренебрежения, ни превосходства. Протазановский офицер над Марюткой откровенно и самодовольно подшучивает.

На следующей ночёвке случается катастрофа: часовой засыпает, всех верблюдов уводят караванщики, оставляя красноармейцев практически без надежды на выживание. По меркам военного времени (вне зависимости от исторического и политического контекста эпохи) проступок часового - более, чем серьёзная провинность, и максимально суровое наказание не будет ни удивительным, ни предосудительным. В фильме Протазанова часовой жалок и безобразен, плачет и молит о пощаде, вызывая презрение зрителя и гнев Евсюкова и товарищей. Изрядно поколотив, они оставляют ему жизнь, лишая пайки (к слову, её он остаётся лишён и в повести, и в обеих экранизациях). У Чухрая часовой засыпает и видит во сне мирную жизнь, деревню где-то в средней полосе России, а проснувшись - обнаруживает не только отсутствие верблюдов, но и труп одного из более бдительных товарищей. Режиссёр исполнен жалости к несчастному, и эта жалость естественным образом транслируется и зрителю. Ужас и горькое раскаяние - это совсем другие эмоции часового после пробуждения, о сохранности своей жизни и возмездии товарищей он не думает. Кстати, его никто и не думает бить: в строгом молчании красноармейцы провожают взглядом отделившуюся от них сгорбленную фигуру, в бессильном отчаянии рухнувшую на песок.

На следующем привале у Протазанова поручика чуть не пускают в расход красноармейцы, ошалевшие от необходимости кормить пленного, и его приходится отбивать Марютке. А после не слишком раскаивающийся провинившийся часовой будет с нескрываемой злобой и завистью смотреть на поручика, деликатно уминающего пайку, которая могла быть его. Белогвардеец проявляет чуть пренебрежительное снисхождение и делится с наказанным краюхой хлеба. Солдат набрасывается на кусок, но, заметив усмешку поручика, с ненавистью бросает ему этот хлеб в лицо. Чухрай такого агрессивного противостояния не допустил: человечность проявляет комиссар Евсюков, вернувшись к держащейся на почтительном расстоянии от отряда фигуре и нарушив недавно оглашённый им же самим приказ. Комиссар у Чухрая явно более самостоятельный, авторитетный и влиятельный персонаж, соответствующий режиссёрским представлениям о командире.

Далее следует длинный переход и гибель одного за другим большей части отряда, которые в силу понятных причин выразительнее опять-таки получились у Чухрая. Ещё одно маленькое наблюдение: в экранизации Протазанова мимо бессильно свалившегося солдата проходят один за другим все члены отряда, включая Марютку и Говоруху, удостаивая несчастного лишь коротким и почти безучастным взглядом. И лишь комиссар останавливается и в скорби обнимает голову ешё живого обречённого. В версии Чухрая в подобной сцене к павшему дёрнулись все, включая поручика.

Однако нам пора переходить к спасительному выходу к рыбацкому посёлку. В версии Протазанова бойцы плачут и обнимают друг друга, встретив отару овец. Чухрай оказался более романтичен, и устроил им свидание с мягким прибоем Аральского моря (фильм - настоящий памятник морю, которое начнёт исчезать уже в следующем десятилетии). В самом посёлке у Протазанова мельком проходит сцена, которая очень важна для понимания Марютки. Зайдя в одну из юрт она с нежностью смотрит на подвешенную люльку и даже подходит чуть-чуть покачать. Условием вступления Марютки в армию был отказ до конца войны от гражданской жизни и деторождения, в этом она даже дала расписку, а к обязательствам и долгу этот персонаж относится очень серьёзно, опасаясь дать повод к насмешкам со стороны соратников мужского пола. Протазанов гораздо раньше Лавренёва и Протазанова выдаёт в Марютке женственность и даёт явственно понять, что в девушке проснулись материнские инстинкты, у неё есть какое-то будущее после войны, к которому она тянется. Соответственно, и чувство к подопечному поручику в некоторой степени инстинктивное, на его месте мог оказаться и кто-то другой. Зато в версии Чухрая поручик кокетничает с местной девушкой по имени Алтынай, чем вызывает в Марютке приступ ревности, спрятанной вновь под мужиковатой грубостью. Его Марютка уже "запала" на поручика, и это именно личная привязанность.

Очень хорошо в обеих экранизациях отыграна сцена со стихами - поручик узнаёт о жалких поэтических потугах своей конвоирши, но вместо пренебрежения неожиданно (даже для себя) по-другому смотрит на Марютку и проникается к ней симпатией, обращает на неё внимание как на личность. А предложение оценить и помочь бросает первый серьёзный мостик в их отношениях. Существенной разницы в трактовке сцены я не увидел.

Давайте уже пересаживаться на лодку. Версия Протазанова в этом месте странным образом скомкана, а грубый монтаж позволяет предположить, что часть материала просто утрачена. В общем, плавания у него как такового и нет, есть лишь выгрузка на остров выживших поручика и его конвоирши, причём книжной двужильности Марютки здесь не чувствуется: тут офицер и тяжести активно такскает, и даже обессилевшую подругу из воды достаёт и ведёт к берегу. Чухрай вносит на первый взгляд странные поправки к тексту Лавренёва, но определённо для него они имели смысл. С этого момента сильно режутся реплики Марютки и Говорухи, имевшие значение для раскрытия персонажей. У Лавренёва поручик то и дело выдаёт свою эрудированность и тем самым вызывает в собеседнице уважение, причём не выказывает при этом ни высокомерия, ни самодовольства. Марютка же сожалеет о легкомыслии Говорухи, который будто не осознаёт, что его везут на убой (эти раздумья Чухрай вообще отдал одному из матросов), демонстрирует свою опытность и уверенность в мужском мореходном ремесле, а в шторм вообще проявляет собранность, мужество и лидерские качества, активно раздавая команды. Почему эти качества персонажей были не так важны для Чухрая? В яркой мужиковатости Марютки к этому времени стал проявляться некоторый комизм, которого режиссёр, видимо, хотел избежать. После кораблекрушения он довольно резко начинает развивать фильм как мелодраму, видимо, так его изначально и задумывая. А герои мелодрамы должны быть равноправны и сбалансированы. Ну и в этом жанре всё же желательна гендерная определённость. По крайней мере, я логику режиссёра вижу так.

Кстати, в протазановской версии на остров отводятся последние 20 минут фильма, отчего этот солидный и важный кусок кажется несколько скомканным. А у Чухрая ещё только начинается вторая половина, причём по общему признанию удавшаяся значительно больше первой (наконец-то сработались актёры, режиссёр и оператор, к тому же не было тяжёлых условий торопливых съёмок в зимней пустыне и на редко штормящем Арале). Как я уже сказал, Чухрай увлекается романтическими отношениями между героями, и на мой взгляд всё-таки делает это слишком резко. Ясно, что мы просто выпускаем целую неделю, когда Марютка выхаживала бессознательного Говоруху, и чувства к подопечному в ней всё это время как-то развивались (мало что так сильно привязывает к человеку, как бескорыстная забота о нём). Но всё же куда подевалась грубоватость Марютки, отчего в ней столько нежности и женственности? Изольда Извицкая, избавившись от грубой одежды, папахи, портупеи и винтовки, с распущенными волосами (и макияжем!) и ставшей очевидной зрителю околомодельной внешностью безусловно похожа на влюблённую девчонку (прыгая по берегу с котелками), однако ни солдата, ни рыбачки в ней уже почти нет. А у Лавренёва - была. Возможно, здесь тоже можно вспомнить про претензии к актрисе, но актёра-то направляет режиссёр. Вопрос трактовки тут очень важен (наравне с отмеченными мной эпизодами в рыбацкой деревне), ибо это бэкграунд для развязки, на котором строятся её интерпретации. Что ж, Чухрай решил так, ещё увидим, что из этого получится.

Главная проблема Извицкой - это... Ада Войцик. Потому как она смогла и в мелодраму, и в солдафонщину, и в концовку, причём исключительно органично и я бы даже сказал впечатляюще. Хорошо известная современному зрителю по своим звуковым ролям (в основном, небольшим) в возрасте уже за 40, в молодости была пусть не столь эффектной в обывательском смысле девушкой, как её последовательница, однако - хм-хм-хм - очень даже ничего. Рубаха и распущенные волосы точно так же преобразили её в настоящую женщину, при этом не убив впечатление персонажа "из народа": тянет она на своих смуглых плечах и Говоруху, и весь их нехитрый быт и ту бурю страстей, что разразилась в её душе. Протазанову не понадобилось смещать акценты на пассивного поручика, а несколько очень важных крупных планов Войцик вынесла более, чем достойно (последний просто потрясает, но о нём позднее).

Итак, что же такого важного выделил в свои 20 островных минут Протазанов? Некоторые считают, что звук положил конец настоящему искусству кино, избаловав режиссёров дополнительными изобразительными средствами и позволив текстом объяснять то, что прежде решалось визуальными образами. Когда смотришь немые фильмы таких режиссёров, как Протазанов, понимаешь: что-то в такой позиции есть. Буквально за 3-4 сцены он изобразил эту историю любви пусть бегло, но очень натурально и чувственно. И в каждой из этих ключевых сцен - развитие персонажей, психологическая значимость. Ухаживать за горячечным поручиком Марютку вынуждает служебный долг и человеческое милосердие. Но позволив удержать себя схватившему её в забытьи Говорухе, она пожертвовала закипевшей и сбежавшей похлёбкой - тем самым символично дав выход собственным закипевшим чувствам. Она осознала свою симпатию и смирилась с ней, и вместе с тревогой обрела счастье определённости душевных порывов.


Оба режиссёра (возможно, как раз по конъюнктурным причинам, хотя кто знает) добавили в сюжет отсебятины в виде предыстории появления белых на острове. И в обоих случаях эти белые кардинально отличаются от утончённого и человеколюбивого поручика - шаблонные сволочи крайне неприятной наружности. У Протазанова два ожиревших офицера решают обустроить на острове морскую базу и отправляют на разведку самолёт. Беготня героев за самолётом завершается выразительным кадром отчаяния поручика и утешающей его более сильной Марютки. У Чухрая же это классические антагонисты, целенаправленно преследующие отряд Евсюкова и охотящиеся за пленённым офицером. Здесь самой яркой сценой стало их вторжение в рыбацкую деревню - на контрасте с гостевавшим там недавно красноармейским отрядом.

Тем временем, на острове царит идиллия. И разрушает её разоткровенничавшийся Говоруха, озвучив желание бросить всё и запереться с Марюткой на даче в Сухуми. Марютка огорошивает его сохранившейся верностью принципам и торжеству общественного над частным, а вспыхнувшая ссора выливается в звонкую оплеуху поручику. У Лавренёва конфликт (как это часто бывает в жизни) остался нерешённым и до поры до времени погас. Впрочем, перед самой развязкой поручик всё же признал правоту Марютки и готов вернуться к борьбе - не меняя, правда, сторону, но уже этим он возвращает уважение девушки. У Протазанова больше всего переживает из-за случившегося именно Марютка, она же безуспешно ищет контакта. Вообще, в этой сцене опять-таки много мелких говорящих деталей, и бессмысленно перечислять их все. Общий смысл у Протазанова в том, что Марютка жалеет о нарушенном равновесии, и никакие принципы не заставят её забыть о том счастье, что оказалось омрачено неудачным разговором. А вот у Чухрая Марютка как раз здесь проявляет свою силу и принципиальность, и внешне больше всего ссора тяготит именно поручика. На радость зрителям прекрасного пола, поручик неоправданно груб (но не достаточно для разрушения романтического ореола), комичен в попытке самостоятельно разделать рыбу, неудачно пытается извиниться, но никак не может пробить гордость Маши. Гордость, правда, оказывается напускной, и услышав глухие рыдания за стенкой, Говоруха бросается к подруге. Личные отношения героев заботили Чухрая больше всего, поэтому заморозки конфликта он не допустил: герои всё-таки объясняются друг с другом, всё заканчивается очень эмоционально и хорошо. Кстати, Говоруха Стриженова проявляет несвойственную другим интерпретациям сентиментальность, и искренность его чувств вызывает меньше всего сомнений.

И вот концовка (в начале мы условились, что сюжет вы знаете, хотя главный спойлер заложен в самом названии). У Лавренёва высокохудожественное описание гибели поручика ("Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него") завершается суровой в своём натурализме картиной выбитого из обезображеного черепа глаза и перепачканной в крови, воющей над возлюбленным Марютки. Главный вопрос: почему это произошло? Наиболее простая трактовка (которая нас, конечно, не устраивает): искренние убеждения Марютки и её воинская сознательность. В некотором роде к такому выводу подводит и Лавренёв, напоминая Марютке и читателю приказ Евсюкова о невыдаче пленного врагу (кстати, Чухрая кто-то упрекал за то, что он не сделал такого флэшбека в своём финале). Впрочем, её безутешное горе и раскаяние говорит об импульсивности поступка (я не верю, что она смогла бы выстрелить в упор, останься поручик рядом), в котором роль сыграли и некоторые более тонкие факторы, вроде патернализма Евсюкова, к которому Марютка испытывала глубокое личное уважение, а также дисциплинированность Марютки именно в силу её особого положения, стремление доказать свою профпригодность решительно во всём. С другой стороны импульсивность её поступка могла определяться именно чувствами героини: внезапное осознание окончания идиллии, чувство утраты и наложившееся на всё это видимое безразличие радостно скачущего по пляжу Говорухи к её судьбе (он даже ухом не повёл на её крики). А ведь Маша не будет скрывать своих убеждений, и вероятность отправки её в расход весьма и весьма велика.

Есть ешё такой момент. В искренности Марютки мы уверены, а вот насчёт поручика берут определённые сомнения (впрочем, мы помним, что Чухрай попытался избавиться от неоднозначности): что было в его чувствах к девушке помимо чувства благодарности за спасение жизни (он об этом говорит неприлично часто, я бы за такое пристрелил и без всякой лодки с белогвардейцами) и естественной тяги к противоположному полу в условиях автономного существования? В фильме Протазанова поручик сентиментальностью не блещет (как и в повести), а Марютка на вопрос белогвардейца, прозвучавший будто из какой-то другой вселенной в рамках праздного любопытства: кого это вы только что шлёпнули, мадемуазель? - несколько раз меняется в лице (та потрясающая игра Войцик, о которой я говорил), и в памяти её встаёт погон, а сквозь слёзы проступают другие, куда более сложные и неоднозначные эмоции. Т.е., у Протазанова обратная последовательность, и о том, что она застрелила врага, Марютка подумала только сейчас. Однако эта осознанная жестокая мысль крошит всю лирику и становится определяющей, и - бог мой! - лучше не заглядывать в тёмное сердце девушки в этот момент.

Концовку ставили Чухраю в вину практически все - за недоигрывание Извицкой, за акцент на поручике вместо Марютки, за мелодраматичную трактовку вместо идейной. Чухрай признал, что актриса финал просто не вытянула. Правда, акцент на поручике, казалось бы оправданный укором Извицкой, мог быть вызван и желанием подчеркнуть трагизм развязки, что вполне соответствовало художественному замыслу. Чухрай изображает двух искренне влюблённых людей и выводит пафосный шекспировский финал с мотивами неумолимого рока, ветра времени, крушащего человеческие судьбы.

Подытожим. Повесть Лавренёва отличается от обеих экранизаций большей жестокостью и грубостью, понятной для ветерана двух войн (и для литературного произведения в отличие от кинематографического), и несколько большим вниманием к поручику, чей персонаж хоть и пассивен по сравнению с Марюткой, но прописан куда глубже (в некотором роде историю мы видим его глазами). Чухрай использует сюжет для гуманистического заявления, а для этого делает упор на естественную любовь между персонажами, стараясь их выровнять и наделить большими чувствами - порой в ущерб психологизму. Определённый отпечаток накладывает и актёрская манера 1950-х гг. (слегка преувеличенные чувства были в порядке вещей и в голливудских фильмах той эпохи). Кажется, главная задача фильма Чухрая в том, чтобы зритель гарантировано прослезился к появлению надписи "Конец" и вышел с сеанса с тоской в сердце. Протазанов обращается с материалом более смело, не стесняется неоднозначности и вполне в манере прорывного кинематографа 1920-х обостряет грани конфликта, копается в его психологических и внешних причинах. Он не считает развязку роковой случайностью, в духе времени воспевает разрушительную героику (а не созерцательную, свойственную послевоенным авторам).

Я не хотел сравнивать абсолютными категориями, но на субъективную позицию меня всё же развезло. Пожалуй, если оставить за скобками пижонскую съёмку Урусевского (скажите, кого нужно убить, чтобы "Крупный План" начал выпуск его фильмов на BluRay), картина 1927 года более кинематографична. Опытный Протазанов чётко знает, что делает, на его замысел работает почти каждый кадр, каждая мелкая деталь, ну а в эпоху раннего кино ни один крупный план вообще не может быть случайным. В то же время, у него хватает такта не навязывать своё мнение зрителю, а оставлять после фильма погруженным в свои размышления. Чухрай более очевиден, предсказуем, его картина вышла более жанровой, поэтичной, но для меня это не минус. Будучи сам человеком не лишённым сентиментальности, его историей я проникся, и пара Стриженов-Извицкая мне решительно понравилась. Рассказ подошёл к концу, а с героями даже жаль расставаться, тем более на такой печальной ноте. Посему вот на прощание ещё раз Робинзон и "прекрасная амазонка" Пятница.




После боя с белыми в живых остался только небольшой отряд, который состоит из комиссара Евсюкова, 23 красноармейцев и Марютки. Они прорвали фронт, но остались одни в холодной незнакомой пустыне Туркменистана, пару верблюдов, чуть-чуть пищи и воды, вот и все что у них было. Особенной была среди них снайпер Марютка, круглая сирота. С семи лет она работала, проработав на рыбьих предприятиях 12 лет, и когда пришла гражданская война она пошла воевать за красных. Образования у нее не было, но была очень тонкая душа, потому она писала безграмотные и бездарные, но очень эмоциональные стихи. И если стихи её были не очень хороши, то стреляла она без промаха. Вот такая была Марютка, что шла вместе с двадцать тремя и Евсюковым по холодной пустыне.

Переход был тяжелый, еда и вода заканчивались, боевой дух и силы угасали. Вечером всем отрядом было решено идти до Киргизии. А утром Марютка разбудила Евсюкова с докладом о разведке. Недалеко от них шел караван. Все были в одночасье подняты, они пошли каравану навстречу. При подходе к каравану их обстреляли, среди торговцев было несколько белогвардейцев, но красные захватили караван и взяли в плен поручика белогвардейца Говорух-Отрока, который должен был передать в штаб важное донесение. Марютка промазала, её сорок первый остался жив. И именно Марютке и поручили охранять поручика. Связав его веревками, она привязала поручика к себе. Верблюдов киргизы у них украли, потому переход отряд продолжил пешими ходом. Холод-голод истощали силы людей, но они таки добрались до Киргизии, где их приняли, накормили и напоили, дали отдохнуть. В это время на берег выбросило лодку и комиссар решает отправить Марютку, поручика и еще двоих в штаб.

Во время плаванья сильный ветер во время шторма выносит небольшое судно на берег маленького рыбацкого острова, красноармейцы погибают и Марютка остается с поручиком вдвоем. Спасаясь от грозы и дождя, они прячутся в небольшом рыбацком сарае. Поручик заболел, и Марютка его взялась выхаживать, именно в это время у Марютки просыпается нежное чувство к своему пленнику. Когда поручик идет на поправку, они перебираются в другое строение, где Марютка нашла брошенные хозяевами запасы продовольствия. Там они решили ждать до весны, тогда начнут ходить корабли и спасут их. В Марютке все больше крепнут чувства к поручику, который тоже полюбил её.

Говорух-Отрок предлагает Марютке бросить войну и уехать с ним, но она считает, что должна помочь свершиться пролетарской революции. На этой почве у них происходили ссоры и после одной такой, они увидели проплывающий корабль. Их спасителями были белые и, Марютка, помня приказ Евсюкова, выстрелила в поручика. Он упал в воду и только после, Марютка осознала, что же она наделала.

Разделы: Литература

Эпиграф урока:


Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумье ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.

Звучит музыка ("Времена года" Вивальди). Зажигается свеча. Читаются стихи:

Мы – дети страшных дней России-
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумье ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.

Любовь и долг,
Достоинство и честь,
Как много есть понятий,
Их всех не перечесть.

Но вот нагрянула
Гражданская война,
И нет уже понятия
Ни чести, ни добра.

Здесь принципы дороже
Жизни человека.
Идеи братства, равенства
Купаются в крови.
Так было век от века.

И нет любви, нет красоты, добра,
Пока идет гражданская война.
Ты мне не друг, не брат-
Товарищ боевой.
И нет нам больше счастья,
Чем вихрь атаки боевой.

И уж потом, когда потомим мир в крови,
Тогда, потом,
Мы будем отмываться
И почему-то удивляться,
Что нет у нас ни чести, ни любви,
И что идеи наши не поймут потомки
И нас запишут в палачи.

Учитель: Сегодня мы с вами обратимся к одному из самых ярких произведений 20-х годов XX столетия о гражданской войне – к повести " Сорок первый" Бориса Лавренева. Мне хотелось бы, чтобы на нашем уроке мы не только познакомились и попытались проанализировать данное произведение, но и попробовали через слово писателя понять трагедию этого времени, трагедию любви.

Слово о писателе

(Звучит музыка " Лунная соната" Бетховена)

2 ученика: Перенесемся с вами на много лет назад, в далекую весну 1957 года. Вечер. Квартира в центре Москвы. Сейчас вернется хозяин, а пока осмотримся. Старинные – Павловские – кресла и диван. На стенах – миниатюры придворных красавиц в изящных рамках; этюды, пейзажи, портреты современной кисти. Рояль, над ним изумительный портрет Петра I – похоже 18 век. Кто здесь живет? Художник? Историк? Но в таком случае, зачем же и откуда здесь маленькая копия одесского портового маяка, корабельная рында? На столе портативная пишущая машинка. Журналист? Писатель?

Да, он и художник, и историк, и моряк, и над всем этим – писатель, Борис Андреевич Лавренев.

Он не вошел в литературу – ворвался, поразив всех, вызывая горячую приверженность одних, негодование других, никого не оставляя равнодушным.

Он сам, годы его молодости становятся историей. Лавренев писал: " Мне посчастливилось жить в эпоху великих социальных сдвигов, наблюдать крушение старого мира и рождение нового. Вспоминая пережитое, я всегда повторяю чудесные строки Тютчева:

" Блажен, кто посетил сей мир
В минуты роковые".

Я всегда буду любить революцию. Все виденное и пережитое отстоялось в памяти, пришло в стройную систему".

Если бы не было побега Бориса Сергеева в Одессу (Сергеев – настоящая фамилия писателя, Лавренев – псевдоним, фамилия одного из родственников) не было бы службы на пароходе, скитаний, участия (после окончания университета) в военных действиях, не было бы и писателя Лавренева.

Из времени, ветреного и кровавого, радостного и трагического, вырастала писательская программа. "Литература должна быть короткой, четкой, правдоподобной. Литература должна взвинчивать и захватывать. Читаться запоем".

Учитель: Читалось ли запоем, захватила ли вас повесть Лавренева? Какое ваше первое впечатление о произведении?

  • Необычно и невероятно всё: место действия, облик героев, их поведение, взаимоотношения, название.
  • Поражает символика, детали, пейзажные и портретные зарисовки, цветопись повести, художественная смелость Лавренева, его мудрость и проницательность, умение постичь глубину человеческих отношений.
  • Интересен сюжет, его развитие. Необычна обстановка на острове: никого нет, сплошная гармония с природой, и вдруг – любовь. Необычно и то, что у двух, ненавидящих друг друга людей, вспыхивают взаимные чувства любви и признательности…
  • Такое ощущение, что сам Господь Бог помогал им и в пустыне, и в море, и на острове – настолько четко видно, что судьба их сводит в любой ситуации.
  • Все необычно – экзотика пустыни и таинственного острова. Даже жанр необычен: повесть, рассказ, роман, новелла? Скорее всего, это революционно-романтическая новелла. Тема актуальна для 20-х годов – любовь и революция. Полюбить своего классового врага! Как страшно звучала эта мысль в те далекие годы!
  • Марютку нельзя обвинять в убийстве любимого человека, она не виновата в том, что ей пришлось убить того, за которого она бы сама отдала жизнь. Виной же трагедии является то, что они – “дети страшных лет России”, и читатель должен понять это.
  • Композиция четко обозначена: основное действие укладывается в промежуток времени от выстрела до выстрела.

    • Как начинается произведение? Какое это время?

    - “А время пришло грохотное, смутное, кожаное”. По желтым пескам Туркестана идет отряд красного комиссара Евсюкова. Разбит, голоден, обмерз отряд. “ Всего вырвались из смертного круга в бархатной котловине малиновый Евсюков, двадцать три и Марютка.

    Каким вам представляется Арсентий Евсюков?

    В малиновой куртке и штанах, “ лицо у Евсюкова тоже малиновое, в рыжих веснушках, а на голове вместо волоса нежный утиный пух… Росту малого, сложения крепкого” и как две капли воды похож на пасхальное крашеное яйцо. Но в Бога он не верит-“ верует в Совет, в Интернационал, чеку и в тяжелый наган”

    Каковы остальные красноармейцы?

    Самые обыкновенные.

    Кто же особенный? И чем?

    Марютка – боец Красной Армии. “ Тоненькая тростиночка прибрежная”. Жизнь Марютки, начавшаяся вполне заурядно, чем дальше, тем сильнее выявляла человеческое своеобразие малограмотной рыбачки.

    Назовите основные черты её характера?

    Беспощадность к врагам сочетается в Марютке с нежной поэтической душой, лиризм с решительностью, неуступчивость с мягкостью, грубость с душевной чистотой, жестокость с жалостью... Она всегда разная, непредсказуемая, способная на все, что угодно. Парадоксальна....

    У бесстрашной в бою Марютки главное в жизни- мечтания. Наивные, целомудренные. Но сочиняет не лирические стихи, а о революции, сражениях, Ленине. Не мужчины, а она лучше всех стреляет в отряде. Выстрелит – и назовет цифру. Сорок (!) врагов уничтожила Марютка и вдруг промахнулась. Сорок первый попал в плен.

    Впервые мы встречаемся с новым героем. Сорок первым должен был стать Говоруха-Отрок. Что же это за человек? Как он себя повел?

    Вадим Говоруха-Отрок – гвардии поручик, дворянин. Позади университет, домашняя библиотека, увлечение филологией. Молодой, красивый, образованный, умный, где-то тактичный, где-то ироничный, где-то просто огрубевший от ударов революции. Само имя “Вадим” звучит романтично, по-лермонтовски. Недаром лейтмотивом образа отрока становится одиночество. Один стрелял, один шел, не сгибаясь под ветром, он одинок к жизни вообще. Увидев парус, он выкрикнул: “ Белеет парус одинокий…” – эта строка является метафорой судьбы героя, судьбы дворянской России… Он не отказывает себе в удовольствии съязвить "мсье" Евсюкову, проехаться по адресу Марютки. Классовая неприязнь обезличивает фигуры в стане врага. Для Говорухи-Отрока красноармейцы – серая скотинка, он для них – гад недобитый. Где же изнеженному Говорухе-Отроку снести голодный марш по барханам? А он – к всеобщему удивлению – шагает тверже других. Евсюков диву дается, откуда у барина взялась выдержка? Не уловил Евсюков самодовольных ноток сверхчеловека.

    Что заставило Вадима по – новому взглянуть на "амазонку", обнаружить в ней внутреннюю жизнь? Ожидал ли этого поручик? О чем дискуссия Марютки и её пленника?

    Почему Марютка пишет стихи?

    - “Стихи у меня с люльки в середке закладены. Так и горит душа, чтоб натискали в книжке и подпись везде поставили: “Стих Марии Басовой”. Значит, для Марютки стихи – не только самовыражение, но способ прославиться.

    Лавренев не издевается над стихами Марютки. Душа героини хотела бы прорваться к прекрасному, высокому, и это стремление уважает автор.

    Как называется остров, на который попали герои? Какой последний приказ отдает Евсюков Марютке?

    Остров на Арале Барса-Кельмес, что означает “человеческая гибель”. Название не случайно.

    Евсюков приказал Марютке доставить поручика в штаб. “ Если на белых нарветесь ненароком, живым его не сдавай”.

    Как повели себя герои? Чем стал для них остров? (Инсценировка сцены ссоры героев – 9 глава)

    Люди не рождаются врагами, но становятся ими. Это не изначально заложенное чувство, но приобретенное. Однако настолько властное, что одолевает неодолимую, казалось бы, любовь.

    На острове осуществляется естественное разделение труда и обязанностей, подготовленное прежней жизнью. Самонадеянный Робинзон беспомощнее Пятницы. Марютка практична, умела, цепка. Впрочем, и Вадим не белоручка.

    Марютка полюбила офицера, перестав в нем видеть врага. Она видела только молодого синеглазого красавца, нуждающегося в ее помощи. Приказ Евсюкова доставить кадета в штаб живым либо мертвым утратил силу. Вместо беспощадных приказов, враждебного недоверия – самозабвенная женская бабья жалость. Ею и начинается любовь. Вадим потрясен не меньше Марютки. Незыбленные представления и категории разрушаются. У рыбачки меняется отношение к одному человеку, у Говорухи-Отрока – вся философия.

    В чем видит Говоруха-Отрок выход?

    Говоруха-Отрок, разочаровавшись в войне, в революции, в родине, цепляется за призрачную надежду на укромное пристанище, книги. Разочарование обернулось роковой опустошенностью. А выход – забиться с Марюткой в тихий угол, отгородившись книгами, а там – хоть трава не расти. Рай в шалаше с книжными полками. Но все вернулось на свои места, беспощадно указанной историей. В Говорухе-Отроке заговорила "голубая кровь", взыграла офицерская спесь. “ Поумнел, голубушка! Поумнел! Спасибо – научила. Если мы теперь за книги сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Раз культура против культуры, так уж до конца”.

    Как заканчивается произведение? Почему так поступила Марютка?

    Нельзя не обратить внимания на развязку, ради которой и выстроено всё здание повествования. Мелькнувший на горизонте парус оборвал злобную речь. Рай в шалаше рухнул. Выстрел – просто исполнение приказа, это собственный порыв. Но любовь жива, смертельная тоска рвала ее сердце. Украденное счастье родилось из беды и бедой завершилось…

    Любовь, от века побеждающая смерть, терпела поражение.

    Оба главных героя – жертвы страшного мира, и выстрел Марютки, раздробивший голову Говорухе-Отроку, направлен в её сердце.

    Финал произведения

    (Выразительное чтение учителем конца десятой главы)

    "Гибнувшая в огне и буре планета". "Грохот гибели мира". О чем заставляет задуматься автор?

    Эти слова характеризуют не только предсмертные ощущения поручика, но и тот Апокалипсис, который наступил для всей страны, разорванной не только на красных и белых, а на розовые нити нервов.

    Если возможна такая ситуация, когда женщина убивает свою единственную любовь, свое будущее, это значит, возможно, и все дальнейшее – расстрелы, лагеря, геноцид.

    Необычна ассоциация смерти Вадима с “грохотом гибнущей в огне и буре планеты”. “ В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно – жалостно”. Быть может, глаз, как земной шар, который охватила страшная война – революция, а розовая нить нерва – та интеллигенция, способная еще спасти мир от этой катастрофы, но которой становится все меньше и меньше и вскоре эта ниточка оборвется, оставив неизгладимый след страшных лет России и во всем мире. Планета гибнет, любовь уже больше не может существовать.

    Почему так названо произведение?

    Названо не "Марютка", не "Вадим", а по числу, обозначающему счет жертв. Это свидетельствует о сочувствии автора поручику, но: поручик, полюбивший дикарку-пятницу, не понял одного: отравленная идеологией "малинового" Евсюкова, собственноручно совершившая сорок (!) убийств, Марютка и не годилась для жизни на духовном материке поручика. Он – гуманист, она – убийца?

    Значит ли это, что революция противостоит любви?

    Сметая классовые границы, революция помогла родиться этой любви, она же убила её.

    Учитель: Борис Лавренев рассказал любовную историю, переплетая идиллию с трагедией, глубину психологизма со щемящей болью недоумения: "Что же я наделала?" Этот последний вопль обезумевшей Марютки впору было подхватить всей стране. Не это ли хотел сказать автор?

    Многие, прочитав повесть, ставят перед собой вопросы, – Почему так поступила Марютка? Как смогла убить любимого? А как бы поступил я на ее месте? И можно ли винить Марютку в случившемся? Ответ один – нет.

    Революция переворачивает все жизненные ценности с ног на голову, и человек становится просто пешкой в жестокой игре смерти.

    Что значит “ Сорок первый” для наших дней? Актуальна ли повесть?

    Не стоит говорить “нет, ведь революция осталась в прошлом..” При постоянной суматохе, творящейся в нашем государстве, не исключена возможность назревания новой революции. Опять будут ждать ее, как избавление от всех бед, как вихрь уносящий с собой все старое. От этого и пытается уберечь Лавренев: ведь не зря же Говоруха-Отрок услышал треск погибающей планеты – Россия погибла!

    Повесть эта актуальна для нашего времени, поэтому она нужна читателю не только как красивая новелла о любви, но и как предупреждение, что ничего не может быть страшнее, чем борьба против самих себя.

    (Звучит музыка Шопена "Революционный этюд", звучат слова Алексея Ремизова)

    “Русский народ, что ты сделал? Искал свое счастье, поверил, кому ты поверил? Землю ты свою забыл колыбельную? Где Россия твоя? Где твоя совесть, где мудрость, где твой крест? Я гордился, что я русский, берег и лелеял имя родины моей, молился "святой Руси". Теперь – несу кару, жалок, нищ и наг. Не смею глаз поднять! Господи, что я сделал! И одно утешение, одна у меня надежда: буду терпеливо нести бремя дней, очищу сердце и ум и, если суждено, восстану в Светлый день.

    Русский народ!
    Настанет Светлый день!”

    А вы, ребята, верите в Светлый день России?

    Без веры в свою страну жить на свете нельзя!

    Зажигается свеча, ученица читает стихотворение собственного сочинения.

    Зачем любовь ко мне пришла?
    Судьба тебя мне подарила,
    Минутой счастья подразнила
    И так жестоко отняла!

    Забыв про долг перед страной,
    В глазах твоих тонула синих,
    Какой же я была счастливой
    Под очарованной волной.

    Забыла я про гул стрельбы,
    Про смерть ребят в сухой пустыне,
    Смотря в глаза… как море сини –
    Как на бесценный дар судьбы.

    Луна и звезды с высоты
    Глядят так ласково, безмолвно,
    А берег нежно лижут волны…

    Все дышит, когда рядом ты…
    И вот настал час роковой,
    Вновь стал ты для меня кадетом.
    Не убегал ты от ответа,
    Как не ушел сороковой…

    Вот грянул выстрел… ты упал…
    Став для Марютки – сорок первым,
    Для женщины – такой потерей!
    Чего никто так не терял…

    Любовь, зачем ты к нам пришла,
    Очаровав волшебной силой?
    "Мы – дети страшных лет России".
    Зачем ты души нам сожгла?

    Учитель : Закрываем книгу Бориса Лавренева “ Сорок первый”…В душе остаются давящее чувство жалости к Вадиму, к Марютке, чувство тоски по потерянной России, яркие краски лавреневских пейзажей. Это произведение оставляет след в душе каждого читателя, оно стало классикой, а классика вечна! След этот будет всегда болеть в нашей душе за судьбы тех, кто оказался с Россией на изломе истории. А.А. Блок дал абсолютно точное определение своему поколению: “Мы – дети страшных лет России…”. Каждый народ достоин такой судьбы, которую он заслуживает. Русский народ – великий народ, ибо он сумел пережить то, что досталось стране. Россия. В этом слове заключено очень многое. Любовь, смысл жизни, родной дом. Но это еще и наше прошлое, наша трагедия. И наш долг – любить и беречь Россию, не разделяя ее народ на белых и красных.

    ЛИТЕРАТУРА

    1. ГЕРОНИМУС Б.А. Б.А. Лавренев. - М., 1983.
    2. КАРДИН В. Обретение. –М., 1989.
    3. ЛАВРЕНЕВ Б. Сорок первый –М., 1989.
    4. СТАРИКОВА Е. Б.А. Лавренев(1891-1959) –М., 1982.


    Борис Лавренёв

    Сорок первый

    Павла Дмитриевича Жукова

    Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета, и в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков.

    Всего вырвались из смертного круга в бархатной котловине малиновый Евсюков, двадцать три и Марютка.

    Сто девятнадцать и почти все верблюды остались распластанными на промерзлой осыпи песка, меж змеиных саксауловых петель и красных прутиков тамариска.

    Когда доложили есаулу Бурыге, что остатки противника прорвались, повертел он звериной лапищей мохнатые свои усы, зевнул, растянув рот, схожий с дырой чугунной пепельницы, и рыкнул лениво:

    – А хай их! Не гоняться, бо коней морить не треба, Сами в песке подохнут. Бара-бир!

    А малиновый Евсюков с двадцатью тремя и Марюткой увертливым махом степной разъяренной чекалки убегали в зернь-пески бесконечные.

    Уже не терпится читателю знать, почему «малиновый Евсюков»?

    Все по порядку.

    Когда заткнул Колчак ощеренным винтовками человечьем месивом, как тугой пробкой, Оренбургскую линию, посадив на зады обомлелые паровозы – ржаветь в глухих тупиках, – не стало в Туркестанской республике черной краски для выкраски кож.

    А время пришло грохотное, смутное, кожаное.

    Брошенному из милого уюта домовых стен в жар и ледынь, в дождь и ведро, в пронзительный пулевой свист человечьему телу нужна прочная покрышка.

    Оттого и пошли на человечестве кожаные куртки.

    Красились куртки повсюду в черный, отливающий сизью стали, суровый и твердый, как владельцы курток, цвет.

    И не стало в Туркестане такой краски.

    Пришлось ревштабу реквизировать у местного населения запасы немецких анилиновых порошков, которыми расцвечивали в жар-птичьи сполохи воздушные шелка своих шалей ферганские узбечки и мохнатые узорочья текинских ковров сухогубые туркменские жены.

    Стали этими порошками красить бараньи свежие кожи, и заполыхала туркестанская Красная Армия всеми отливами радуги – малиновыми, апельсиновыми, лимонными, изумрудными, бирюзовыми, лиловыми.

    Комиссару Евсюкову судьба в лице рябого вахтера вещсклада отпустила по наряду штаба штаны и куртку ярко-малиновые.

    Лицо у Евсюкова сызмалетства тоже малиновое, в рыжих веснушках, а на голове вместо волоса нежный утиный пух.

    Если добавить, что росту Евсюков малого, сложения сбитого и представляет всей фигурою правильный овал, то в малиновой куртке и штанах похож – две капли воды – на пасхальное крашеное яйцо.

    На спине у Евсюкова перекрещиваются ремни боевого снаряжения буквой «X», и кажется, если повернется комиссар передом, должна появиться буква «В».

    Христос воскресе!

    Но этого нет. В пасху и Христа Евсюков не верит.

    Верует в Совет, в Интернационал, Чеку и в тяжелый вороненый наган в узловатых и крепких пальцах.

    Двадцать три, что ушли с Евсюковым на север из смертного сабельного круга, красноармейцы как красноармейцы. Самые обыкновенные люди.

    А особая между ними Марютка.

    Круглая рыбачья сирота Марютка, из рыбачьего поселка, что в волжской, распухшей камыш-травой, широководной дельте под Астраханью.

    С семилетнего возраста двенадцать годов просидела верхом на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебряно-скользкие сельдяные брюха.

    А когда объявили по всем городам и селам набор добровольцев в Красную, тогда еще гвардию, воткнула вдруг Марютка нож в скамью, встала и пошла в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы.

    Сперва выгнали, после, видя неотступно ходящей каждый день, погоготали и приняли красногвардейкой, на равных с прочими правах, но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом.

    Марютка – тоненькая тростиночка прибрежная, рыжие косы заплетает венком под текинскую бурую папаху, а глаза Марюткины шалые, косо прорезанные, с желтым кошачьим огнем.

    Главное в жизни Марюткиной – мечтание. Очень мечтать склонна и еще любит огрызком карандаша на любом бумажном клоке, где ни попадется, выводить косо клонящимися в падучей буквами стихи.

    Это всему отряду известно. Как только приходили куда-нибудь в город, где была газета, выпрашивала Марютка в канцелярии лист бумаги.

    Облизывая языком сохнущие от волнения губы, тщательно переписывала стихи, над каждым ставила заглавие, а внизу подпись: стих Марии Басовой.

    Стихи были разные. О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине.

    Ленин герой наш пролетарский, Поставим статуй твой на площаде. Ты низвергнул дворец тот царский И стал ногою на труде.

    Несла стихи в редакцию. В редакции пялили глаза на тоненькую девушку в кожушке, с кавалерийским карабином, удивленно брали стихи, обещали прочитать.

    Спокойно оглядев всех, Марютка уходила.

    Заинтересованный секретарь редакции вчитывался в стихи. Плечи его подымались и начинали дрожать, рот расползался от несдерживаемого гогота. Собирались сотрудники, и секретарь, захлебываясь, читал стихи.

    Сотрудники катались по подоконникам: мебели в редакции в те времена не было.

    Марютка снова появлялась утром. Упорно глядя в дергающееся судорогами лицо секретаря немигающими зрачками, собирала листки и говорила нараспев:

    – Значит, невозможно народовать? Необделанные? Уж я их из самой середки, ровно как топором, обрубаю, а все плохо. Ну, еще потрудюсь, ничего не поделаешь! И с чего это они такие трудные, рыбья холера? А?

    И уходила, пожимая плечами, нахлобучив на лоб туркменскую свою папаху.

    Стихи Марютке не удавались, но из винтовки в цель садила она с замечательной меткостью. Была в евсюковском отряде лучшим стрелком и в боях всегда находилась при малиновом комиссаре.

    Евсюков показывал пальцем:

    – Марютка! Гляди! Офицер!

    Марютка прищуривалась, облизывала губы и не спеша вела стволом. Бухал выстрел всегда без промаха.

    Она опускала винтовку и говорила каждый раз:

    – Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера.

    «Рыбья холера» – любимое словцо у Марютки.

    А матерных слов она не любила. Когда ругались при ней, супилась, молчала и краснела.

    Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью.

    Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча, несколько дней поливавший ее жирными взглядами. Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр, без трех зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера.

    Красноармейцы над Марюткой любовно посмеивались, но в боях берегли пуще себя.

    Говорила в них бессознательная нежность, глубоко запрятанная под твердую ярко-цветную скорлупу курток, тоска по покинутым дома жарким, уютным бабьим телам.

    Такими были ушедшие на север, в беспросветную зернь мерзлых песков, двадцать три, малиновый Евсюков и Марютка.

    Пел серебряными вьюжными трелями буранный февраль. Заносил мягкими коврами, ледянистым пухом увалы между песчаными взгорбьями, и над уходящими в муть и буран свистало небо – то ли ветром диким, то ли назойливым визгом крестящих воздух вдогонку вражеских пуль.

    Трудно вытаскивались из снега и песка отяжелевшие ноги в разбитых ботах, хрипели, выли и плевались голодные шершавые верблюды.

    Выдутые ветрами такыры блестели соляными кристаллами, и на сотни верст кругом небо было отрезано от земли, как мясничьим ножом, по ровной и мутной линии низкого горизонта.

    Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

    Борис Лавренёв
    Сорок первый

    Павла Дмитриевича Жукова

    Глава первая
    Написанная автором исключительно в силу необходимости

    Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета, и в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков.

    Всего вырвались из смертного круга в бархатной котловине малиновый Евсюков, двадцать три и Марютка.

    Сто девятнадцать и почти все верблюды остались распластанными на промерзлой осыпи песка, меж змеиных саксауловых петель и красных прутиков тамариска.

    Когда доложили есаулу Бурыге, что остатки противника прорвались, повертел он звериной лапищей мохнатые свои усы, зевнул, растянув рот, схожий с дырой чугунной пепельницы, и рыкнул лениво:

    – А хай их! Не гоняться, бо коней морить не треба, Сами в песке подохнут. Бара-бир!

    А малиновый Евсюков с двадцатью тремя и Марюткой увертливым махом степной разъяренной чекалки убегали в зернь-пески бесконечные.

    Уже не терпится читателю знать, почему «малиновый Евсюков»?

    Все по порядку.

    Когда заткнул Колчак ощеренным винтовками человечьем месивом, как тугой пробкой, Оренбургскую линию, посадив на зады обомлелые паровозы – ржаветь в глухих тупиках, – не стало в Туркестанской республике черной краски для выкраски кож.

    А время пришло грохотное, смутное, кожаное.

    Брошенному из милого уюта домовых стен в жар и ледынь, в дождь и ведро, в пронзительный пулевой свист человечьему телу нужна прочная покрышка.

    Оттого и пошли на человечестве кожаные куртки.

    Красились куртки повсюду в черный, отливающий сизью стали, суровый и твердый, как владельцы курток, цвет.

    И не стало в Туркестане такой краски.

    Пришлось ревштабу реквизировать у местного населения запасы немецких анилиновых порошков, которыми расцвечивали в жар-птичьи сполохи воздушные шелка своих шалей ферганские узбечки и мохнатые узорочья текинских ковров сухогубые туркменские жены.

    Стали этими порошками красить бараньи свежие кожи, и заполыхала туркестанская Красная Армия всеми отливами радуги – малиновыми, апельсиновыми, лимонными, изумрудными, бирюзовыми, лиловыми.

    Комиссару Евсюкову судьба в лице рябого вахтера вещсклада отпустила по наряду штаба штаны и куртку ярко-малиновые.

    Лицо у Евсюкова сызмалетства тоже малиновое, в рыжих веснушках, а на голове вместо волоса нежный утиный пух.

    Если добавить, что росту Евсюков малого, сложения сбитого и представляет всей фигурою правильный овал, то в малиновой куртке и штанах похож – две капли воды – на пасхальное крашеное яйцо.

    На спине у Евсюкова перекрещиваются ремни боевого снаряжения буквой «X», и кажется, если повернется комиссар передом, должна появиться буква «В».

    Христос воскресе!

    Но этого нет. В пасху и Христа Евсюков не верит.

    Верует в Совет, в Интернационал, Чеку и в тяжелый вороненый наган в узловатых и крепких пальцах.

    Двадцать три, что ушли с Евсюковым на север из смертного сабельного круга, красноармейцы как красноармейцы. Самые обыкновенные люди.

    А особая между ними Марютка.

    Круглая рыбачья сирота Марютка, из рыбачьего поселка, что в волжской, распухшей камыш-травой, широководной дельте под Астраханью.

    С семилетнего возраста двенадцать годов просидела верхом на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебряно-скользкие сельдяные брюха.

    А когда объявили по всем городам и селам набор добровольцев в Красную, тогда еще гвардию, воткнула вдруг Марютка нож в скамью, встала и пошла в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы.

    Сперва выгнали, после, видя неотступно ходящей каждый день, погоготали и приняли красногвардейкой, на равных с прочими правах, но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом.

    Марютка – тоненькая тростиночка прибрежная, рыжие косы заплетает венком под текинскую бурую папаху, а глаза Марюткины шалые, косо прорезанные, с желтым кошачьим огнем.

    Главное в жизни Марюткиной – мечтание. Очень мечтать склонна и еще любит огрызком карандаша на любом бумажном клоке, где ни попадется, выводить косо клонящимися в падучей буквами стихи.

    Это всему отряду известно. Как только приходили куда-нибудь в город, где была газета, выпрашивала Марютка в канцелярии лист бумаги.

    Облизывая языком сохнущие от волнения губы, тщательно переписывала стихи, над каждым ставила заглавие, а внизу подпись: стих Марии Басовой.

    Стихи были разные. О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине.


    Ленин герой наш пролетарский,
    Поставим статуй твой на площаде.
    Ты низвергнул дворец тот царский
    И стал ногою на труде.

    Несла стихи в редакцию. В редакции пялили глаза на тоненькую девушку в кожушке, с кавалерийским карабином, удивленно брали стихи, обещали прочитать.

    Спокойно оглядев всех, Марютка уходила.

    Заинтересованный секретарь редакции вчитывался в стихи. Плечи его подымались и начинали дрожать, рот расползался от несдерживаемого гогота. Собирались сотрудники, и секретарь, захлебываясь, читал стихи.

    Сотрудники катались по подоконникам: мебели в редакции в те времена не было.

    Марютка снова появлялась утром. Упорно глядя в дергающееся судорогами лицо секретаря немигающими зрачками, собирала листки и говорила нараспев:

    – Значит, невозможно народовать? Необделанные? Уж я их из самой середки, ровно как топором, обрубаю, а все плохо. Ну, еще потрудюсь, ничего не поделаешь! И с чего это они такие трудные, рыбья холера? А?

    И уходила, пожимая плечами, нахлобучив на лоб туркменскую свою папаху.

    Стихи Марютке не удавались, но из винтовки в цель садила она с замечательной меткостью. Была в евсюковском отряде лучшим стрелком и в боях всегда находилась при малиновом комиссаре.

    Евсюков показывал пальцем:

    – Марютка! Гляди! Офицер!

    Марютка прищуривалась, облизывала губы и не спеша вела стволом. Бухал выстрел всегда без промаха.

    Она опускала винтовку и говорила каждый раз:

    – Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера.

    «Рыбья холера» – любимое словцо у Марютки.

    А матерных слов она не любила. Когда ругались при ней, супилась, молчала и краснела.

    Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью.

    Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча, несколько дней поливавший ее жирными взглядами. Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр, без трех зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера.

    Красноармейцы над Марюткой любовно посмеивались, но в боях берегли пуще себя.

    Говорила в них бессознательная нежность, глубоко запрятанная под твердую ярко-цветную скорлупу курток, тоска по покинутым дома жарким, уютным бабьим телам.

    Такими были ушедшие на север, в беспросветную зернь мерзлых песков, двадцать три, малиновый Евсюков и Марютка.

    Пел серебряными вьюжными трелями буранный февраль. Заносил мягкими коврами, ледянистым пухом увалы между песчаными взгорбьями, и над уходящими в муть и буран свистало небо – то ли ветром диким, то ли назойливым визгом крестящих воздух вдогонку вражеских пуль.

    Трудно вытаскивались из снега и песка отяжелевшие ноги в разбитых ботах, хрипели, выли и плевались голодные шершавые верблюды.

    Выдутые ветрами такыры блестели соляными кристаллами, и на сотни верст кругом небо было отрезано от земли, как мясничьим ножом, по ровной и мутной линии низкого горизонта.

    Эта глава, собственно, совершенно лишняя в моем рассказе.

    Проще бы мне начать с самого главного, с того, о чем речь пойдет в следующих главах.

    Но нужно же читателю знать, откуда и как появились остатки особого гурьевского отряда в тридцати семи верстах к норд-весту от колодцев Кара-Кудук, почему в красноармейском отряде оказалась женщина, отчего комиссар Евсюков – малиновый, и много еще чего нужно знать читателю.

    Уступая необходимости, я и написал эту главу.

    Но, смею уверить вас, она не имеет никакого значения.

    Глава вторая
    В которой на горизонте появляется темное пятно, обращающееся при ближайшем рассмотрении в гвардии поручика Говоруху-Отрока

    От колодцев Джан-Гельды до колодцев Сой-Кудук семьдесят верст, оттуда до родника Ушкан еще шестьдесят две.

    Ночью, ткнув прикладом в раскоряченный корень, сказал Евсюков промерзшим голосом:

    – Стой! Ночевка!

    Разожгли саксауловый лом. Горел жирным копотным пламенем, и темным кругом мокрел вокруг огня песок.

    Достали из вьюков рис и сало. В чугунном котле закипела каша, едко пахнущая бараном.

    Тесно сгрудились у огня. Молчали, лязгая зубами, стараясь спасти тело от знобящих пальцев бурана, заползающих во все прорехи. Грели ноги прямо на огне, и заскорузлая кожа ботов трещала и шипела.

    Стреноженные верблюды уныло позвякивали бубенцами в белесой поземке.

    Евсюков скрутил козью ножку трясущимися пальцами.

    Выпустил дым, а с дымом выдавил натужно:

    – Надо обсудить, значит, товарищи, куды теперь подаваться.

    – На Хиву разве?

    – Хы-ы! Сказанул! Шестьсот верст без малого по Кара-Кумам зимой? А жрать что будешь? Вшей разве в портках разведешь на кавардак?

    – Один конец – подыхать!

    Сжалось сердце у Евсюкова под малиновыми латами, но, не показав виду, яростно оборвал говорившего:

    – Ты, мокрица! Панику не разводь! Подыхать каждый дурень может, а нужно мозгом помурыжить, чтобы не подохнуть.

    – На хворт Александровский можно податься. Тама свой брат, рыбалки.

    – Не годится, – бросил Евсюков, – было донесение, Деника десант высадил. И Красноводский и Александровский у беляков.

    Кто-то сквозь дрему надрывисто простонал.

    Евсюков ударил ладонью по горячему от костра колену. Отрубил голосом:

    – Баста! Один путь, товарищи, на Арал! До Арала как добредем, там немаканы по берегу кочуют, поживимся – и в обход на Казалинск. А в Казалинске фронтовой штаб. Там и дома будем.

    Отрубил – замолчал. Самому не верилось, что можно дойти.

    Подняв голову, спросил рядом лежащий:

    – А до Арала что шамать будем?

    И опять отрубил Евсюков:

    – Штаны подтянуть придется. Не велики князья! Сардины тебе с медом подавать? Походишь и так. Рис пока есть, муки тоже малость.

    – На три перехода?

    – Что ж на три! – А до Черныш-залива – десять отседова. Верблюдов шестеро. Как продукт поедим – верблюдов резать будем. Все едино ни к чему. Одного зарежем, мясо на другого и дальше. Так и допрем.

    Молчали. Лежала у костра Марютка, облокотившись на руки, смотрела в огонь пустыми, немигающими кошачьими зрачками. Смутно стало Евсюкову.

    Встал, отряхнул с куртки снежок.

    – Кончь! Мой приказ – на заре в путь. Може, не все дойдем, – шатнулся вспуганной птицей комиссарский голос, – а идти нужно… потому, товарищи… революция вить… За трудящих всего мира!

    Смотрел поочередно комиссар в глаза двадцати трех. Не видел уже огня, к которому привык за год. Мутны были глаза, уклонялись, и метались под опущенными ресницами отчаяние и недоверие.

    – Верблюдов пожрем, потом друг дружку жрать придется.

    Опять молчали.

    – Без рассуждениев! Революционный долг знаешь? Молчок! Приказал кончено! А то враз к стенке.

    Закашлялся и сел.

    И тот, что мешал кашу шомполом, неожиданно весело швырнул в ветер:

    – Чего сопли повесили? Тюпайте кашу – дарма варил, что ли? Вояки, едрена вошь!

    Выхватывали ложками густые комья жирного распухшего риса, обжигаясь, глотали, чтобы не остыло, но, пока глотали, на губах налипала густая корка заледеневшего противно-стеаринового сала.

    Костер дотлевал, выбрасывая в ночь палево-оранжевые фонтаны искр. Еще теснее прижимались, засыпали, храпели, стонали и ругались спросонья.

    Уже под утро разбудили Евсюкова быстрые толчки в плечо. Трудно разлепив примерзшие ресницы, схватился, дернулся по привычке окостенелой рукой за винтовкой.

    – Стой, не ершись!

    Нагнувшись, стояла Марютка. В желто-сером дыму бурана поблескивали кошачьи огни.

    – Ты что?

    – Вставай, товарищ комиссар! Только без шуму! Пока вы дрыхли, я на верблюде прокатилась. Караван Киргизии идет с Джан-Гельдов.

    Евсюков перевернулся на другой бок. Спросил, захлебнувшись:

    – Какой караван, что врешь?

    – Ей-пра… провалиться, рыбья холера! Немаканы! Верблюдов сорок!

    Евсюков разом вскочил на ноги, засвистал в пальцы. С трудом поднимались двадцать три, разминая не свои от стужи тела, но, услыхав о караване, быстро приходили в себя.

    Поднялись двадцать два. Последний не поднялся. Лежал, кутаясь в попону, и попона тряслась зыбкой дрожью от бьющегося в бреду тела.

    – Огневица! – уверенно кинула Марютка, пощупав пальцами за воротом.

    – Эх, черт! Что делать будешь? Накройте кошмами, пусть лежит. Вернемся – подберем. В какой стороне караван, говоришь?

    Марютка взмахнула рукой к западу.

    – Не дально! Верстов шесть. Богаты немаканы. Вьюков на верблюдах – во!

    – Ну, живем! Только не упустить. Как завидим, обкладай со всех сторон. Ног не жалей. Которы справа, которы слева. Марш!

    Зашагали ниточкой между барханами, пригибаясь, бодрея, разогреваясь от быстрого хода.

    С плоенной песчаными волнами верхушки бархана увидели вдалеке на плоском, что обеденный стол, такыре темные пятна вытянутых в линию верблюдов.

    На верблюжьих горбах тяжело раскачивались вьюки.

    – Послал восподь! Смилостивился, – упоенно прошептал рябой молоканин Гвоздев.

    Не удержался Евсюков, обложил:

    – Восподь?.. Доколе тебе говорить, что нет никакого воспода, а на все своя физическая линия.

    Но некогда было спорить. По команде побежали прыжками, пользуясь каждой складочкой песка, каждым корявым выползком кустарников. Сжимали до боли в пальцах приклады: знали, что нельзя, невозможно упустить, что с этими верблюдами уйдут надежда, жизнь, спасение.

    Караван проходил неспешно и спокойно. Видны уже были цветные кошмы на верблюжьих спинах, идущие в теплых халатах и волчьих малахаях киргизы.

    Сверкнув малиновой курткой, вырос Евсюков на гребне бархана, вскинул на изготовку. Заорал трубным голосом:

    – Тохта! Если ружье есть – кладь наземь. Без тамаши, а то всех угроблю.

    Не успел докричать, – оттопыривая зады, повалились в песок перепуганные киргизы.

    Задыхаясь от бега, скакали со всех сторон красноармейцы.

    – Ребята, забирай верблюдов! – орал Евсюков.

    Щенками тявкнули обозленные пули, и рядом с Евсюковым ткнулся кто-то в песок головой, вытянув недвижные руки.

    – Ложись!.. Дуй их, дьяволов!.. – продолжал кричать Евсюков, валясь в выгреб бархана. Защелкали частые выстрелы.

    Стреляли из-за залегших верблюдов неведомые люди.

    Непохоже было, чтобы киргизы. Слишком меткий и четкий был огонь.

    Пули тюкались в песок у самых тел залегших красноармейцев.

    Степь грохотала перекатами, но понемногу затихали выстрелы от каравана.

    Красноармейцы начали подкатываться перебежками.

    Уже шагах в тридцати, вглядевшись, увидел Евсюков за верблюдом голову в меховой шапке и белом башлыке, а за ней плечо, и на плече золотая полоска.

    – Марютка! Гляди! Офицер! – повернул голову к подползшей сзади Марютке.

    Неспешно повела стволом. Треснул раскат.

    Не то обмерзли пальцы у Марютки, не то дрожали от волнения и бега, но только успела сказать: «Сорок первый, рыбья холера!» – как, в белом башлыке и синем тулупчике, поднялся из-за верблюда человек и поднял высоко винтовку. А на штыке болтался наколотый белый платок.

    Марютка швырнула винтовку в песок и заплакала, размазывая слезу по облупившемуся грязному лицу.

    Евсюков побежал на офицера. Сзади обогнал красноармеец, размахиваясь на ходу штыком для лучшего удара.

    – Не трожь!.. Забирай живьем, – прохрипел комиссар.

    Человека в синем тулупчике схватили, свалили на землю.

    Пятеро, что были с офицером, не поднялись из-за верблюдов, срезанные колючим свинцом.

    Красноармейцы, смеясь и ругаясь, тащили верблюдов за продетые в ноздри кольца, связывали по нескольку.

    Киргизы бегали за Евсюковым, виляя задами, хватали его за куртку, за локти, штаны, снаряжение, бормотали, заглядывали в лицо жалобными узкими щелками.

    Комиссар отмахивался, убегал, зверел и, сам морщась от жалости, тыкал наганом в плоские носы, в обветренные острые скулы.

    – Тохта, осади! Никаких возражениев!

    Пожилой, седобородый, в добротном тулупе, поймал Евсюкова за пояс.

    Заговорил быстро-быстро, ласково пришептывая:

    – Уй-бай… Плоха делал… Киргиз верблюда жить нада. Киргиз без верблюда помирать пошел… Твоя, бай, так не делай. Твоя деньга хотит – наша дает. Серебряна деньга, царская деньга… киренка бумаж… Скажи, сколько твоя давать, верблюда назад дай?

    – Да пойми ж ты, дубовая твоя голова, что нам тоже теперь без верблюдов подыхать. Я ж не граблю, а по революционной надобности, во временное пользование. Вы, черти немаканые, пехом до своих добредете, а нам смерть.

    – Уй-бай. Никарош. Отдай верблюда – бири абаз, киренки бири, – тянул свое киргиз.

    Евсюков вырвался.

    – Ну тя к сатане! Сказал, и кончено. Без разговору. Получай расписку, и все тут.

    Он ткнул киргизу нахимиченную на лоскуте газеты расписку.

    Киргиз бросил ее в песок, упал и, закрыв лицо, завыл.

    Остальные стояли молча, и в косых черных глазах дрожали молчаливые капли.

    Евсюков отвернулся и вспомнил о пленном офицере.

    Увидел его между двумя красноармейцами. Офицер стоял спокойно, слегка отставив правую ногу в высоком шведском валенке, и курил, с усмешкой смотря на комиссара.

    – Кто такой есть? – спросил Евсюков.

    – Гвардии поручик Говоруха-Отрок. А ты кто такой? – спросил в свою очередь офицер, выпустив клуб дыма.

    И поднял голову.

    И когда посмотрел в лица красноармейцев, увидели Евсюков и все остальные, что глаза у поручика синие-синие, как будто плавали в белоснежной мыльной пене белка шарики первосортной французской синьки.

    Глава третья
    О некоторых неудобствах путешествия в Средней Азии без верблюдов и об ощущениях спутников Колумба

    Сорок первым должен был стать в Марюткином счете гвардии поручик Говоруха-Отрок.

    Но то ли от холода, то ли от волнения промахнулась Марютка.

    И остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ.

    По приказу Евсюкова выворотили пленнику карманы и в замшевом френче его, на спине, нашли потайной кармашек.

    Взвился поручик на дыбы степным жеребенком, когда красноармейская рука нащупала карман, но крепко держали его, и только дрожью губ и бледностью выдал волнение и растерянность.

    Добытый холщовый пакетик Евсюков осторожно развернул на своей полевой сумке и, неотрывно впиваясь глазами, прочитал документы. Повертел головой, задумался.

    Было обозначено в документах, что гвардии поручик Говоруха-Отрок, Вадим Николаевич, уполномочен правительством верховного правителя России адмирала Колчака представлять особу его при Закаспийском правительстве генерала Деникина.

    Секретные же поручения, как сказано было в письме, поручик должен был доложить устно генералу Драценко.

    Сложив документы, Евсюков бережно сунул их за пазуху и спросил поручика:

    – Какие такие ваши секретные поручения, господин офицер? Надлежит вам рассказать, все без утайки, как вы есть в плену у красных бойцов, и я командующий комиссар Арсентий Евсюков.

    Вскинулись на Евсюкова поручичьи ультрамариновые шарики.

    Ухмыльнулся поручик, шаркнул ножкой.

    – Monsieur Евсюков?.. Оч-чень рад познакомиться! К сожалению, не имею полномочий от моего правительства на дипломатические переговоры с такой замечательной личностью.

    Веснушки Евсюкова стали белее лица. При всем отряде в глаза смеялся над ним поручик.

    Комиссар вытащил наган.

    – Ты, моль белая! Не дури! Или выкладай, или пулю слопаешь!

    Поручик повел плечом.

    – Балда ты, хоть и комиссар! Убьешь – вовсе ничего не слопаешь!

    Комиссар опустил револьвер и чертыхнулся.

    – Я тебя гопака плясать заставлю, сучье твое мясо. Ты у меня запоешь, буркнул он.

    Поручик так же улыбался одним уголком губ.

    Евсюков плюнул и отошел.

    – Как, товарищ комиссар? В рай послать, что ли? – спросил красноармеец.

    Комиссар почесал ногтем облупленный нос.

    – Не… не годится. Это заноза здоровая. Нужно в Казалинск доставить. Там с него в штабе все дознание снимут.

    – Куда ж его еще, черта, таскать? Сами дойдем ли?

    – Афицерей, что ль, вербовать начали?

    Евсюков выпрямил грудь и цыкнул:

    – Твое какое дело? Я беру – я и в ответе. Сказал!

    Обернувшись, увидел Марютку.

    – Во! Марютка! Препоручаю тебе их благородие. Смотри в оба глаза. Упустишь – семь шкур с тебя сдеру!

    Марютка молча вскинула винтовку на плечо. Подошла к пленному.

    – А ну-ка поди сюды. Будешь у меня под караулом. Только не думай, раз я баба, так от меня убечь можно. На триста шагов на бегу сниму. Раз промазала, в другой не надейся, рыбья холера.

    Поручик скосил глаза, дрогнул смехом и изысканно поклонился.

    – Польщен быть в плену у прекрасной амазонки.

    – Что?.. Чего еще мелешь? – протянула Марютка, окинув поручика уничтожающим взглядом. – Шантрапа! Небось, кроме падекатра танцевать, другого и дела не знаешь? Пустого не трепли! Топай копытами Шагом марш!

    В этот день заночевали на берегу маленького озерка.

    Из-подо льда прелью и йодом воняла соленая вода.

    Спали здорово. С киргизских верблюдов поснимали кошмы и ковры, завернулись, укутались – теплынь райская.

    Гвардии поручика на ночь крепко связала Марютка шерстяным верблюжьим чумбуром по рукам и ногам, завила чумбур вокруг пояса, а конец закрепила у себя на руке.

    Кругом ржали. Лупастый Семянный крикнул:

    – Глянь, бра, – Марютка милово привораживает. Наговорным корнем!

    Марютка повела глазом на ржущих.

    – Брысь-те к собакам, рыбья холера! Смешки… А если убегнет?

    – Дура! Что ж у него, две башки? Куды бечь в пески?

    – В пески – не в пески, а так вернее. Спи ты, кавалер чумелый.

    Марютка толкнула поручика под кошму, сама привалилась сбоку.

    Сладко спать под шерстистой кошмой, под духмяным войлоком. Пахнет от войлока степным июльским зноем, полынью, ширью зернь-песков бесконечных. Нежится тело, баюкается в сладчайшей дреме.

    Храпит под ковром Евсюков, в мечтательной улыбке разметалась Марютка, и, сухо вытянувшись на спине, поджав тонкие, красивого выреза, губы, спит гвардии поручик Говоруха-Отрок.

    Один часовой не спит. Сидит на краю кошмы, на коленях винтовка-неразлучница, ближе жены и зазнобушки.

    Смотрит в белесую снеговую сутемь, где глухо брякают верблюжьи бубенчики.

    Сорок четыре верблюда теперь. Путь прям, хоть и тяжек.

    Нет больше сомнения в красноармейских сердцах.

    Рвет, заливается посвистами ветер, рвется снежными пушинками часовому в рукава. Ежится часовой, поднимает край кошмы, набрасывает на спину. Сразу перестает колоть ледяными ножами, оттеплевает застывшее тело.

    Снег, муть, зернь-пески.

    Смутная азийская страна.

    – Верблюды где?.. Верблюды, матери твоей черт!.. Анафема… сволочь рябая! Спать?.. Спать?.. Что ж ты наделал, подлец? Кишки выпущу!

    У часового голова идет кругом от страшного удара сапогом в бок. Мутно водит глазами часовой.

    Снег и муть.

    Сутемь дымная, утренняя. Зернь-пески.

    Нет верблюдов.

    Где паслись верблюды, следы верблюжьи и человечьи. Следы остроносых киргизских ичигов.

    Шли, наверно, тайком всю ночь киргизы, трое, за отрядом и в сон часового угнали верблюдов.

    Столпясь, молчат красноармейцы. Нет верблюдов. Куда гнаться? Не догонишь, не найдешь в песках…

    – Расстрелять тебя, сукина сына, мало! – сказал Евсюков часовому.

    Молчит часовой, только слезы в ресницах замерзли хрусталиками.

    Вывернулся из-под кошмы поручик. Поглядел, свистнул. Сказал с усмешечкой:

    – Дисциплиночка советская! Олухи царя небесного!

    – Молчи хоть ты, гнида! – яростно зыкнул Евсюков и не своим, одеревенелым шепотом бросил: – Ну, что ж стоять? Пошли, братцы!

    Только одиннадцать гуськом, в отрепьях, шатаясь, вперевалку карабкаются по барханам.

    Десятеро ложились вехами на черной дороге.

    Утром мутнеющие в бессилье глаза раскрывались в последний раз, стыли недвижными бревнами распухшие ноги, вместо голоса рвался душный хрип.

    Подходил к лежащему малиновый Евсюков, но уже не одного цвета с курткой было комиссарское лицо. Высохло, посерело, и веснушки по нему, как старые медные грошики.

    Смотрел, качал головой. Потом ледяное дуло евсюковского нагана обжигало впавший висок, оставив круглую, почти бескровную, почернелую ранку.

    Изорвались куртки и штаны, разбились в лохмотья боты, обматывали ноги обрывками кошм, заматывали тряпками отмороженные пальцы.

    Десять идут, спотыкаясь, качаясь от ветра.

    Один идет прямо, спокойно.

    Гвардии поручик Говоруха-Отрок.

    Не раз говорили красноармейцы Евсюкову:

    – Товарищ комиссар! Что ж долго его таскать? Только порцию жрет задарма. Опять же одежа, обужа у него хороша, поделить можно.

    Но запрещал Евсюков трогать поручика.

    – В штаб доставлю или с ним вместе подохну. Он много порассказать может. Нельзя такого человека зря бить. От своей судьбы не уйдет.

    Руки у поручика связаны в локтях чумбуром, а конец чумбура у Марютки за поясом. Еле идет Марютка. На снеговом лице только играет кошачья желть ставших громадными глаз.

    А поручику хоть бы что. Побледнел только немного.

    Подошел однажды к нему Евсюков, посмотрел в ультрамариновые шарики, выдавил хриплым лаем:

    – Черт тебя знает! Двужильный ты, что ли? Сам щуплый, а тянешь за двух. С чего это в тебе сила такая?

    Повел губы поручик всегдашней усмешкой. Спокойно ответил:

    – Не поймешь. Разница культур. У тебя тело подавляет дух, а у меня дух владеет телом. Могу приказать себе не страдать.

    – Вона что, – протянул комиссар.

    Дыбились по бокам барханы, мягкие, сыпучие, волнистые. На верхушках их с шипеньем змеился от ветра песок, и казалось, никогда не будет конца им.

    Падали в песок, скрежеща зубами. Выли удавленно:

    – Не пойду даля. Оставьте отдохнуть. Мочи нет.

    Подходил Евсюков, подымал руганью, ударами.

    – Иди! От революции дезертировать не могишь.

    – Арал!.. Братцы!..

    И упал ничком. Евсюков через силу взбежал на бархан. Ослепляющей синевой мазнуло по воспаленным глазам. Зажмурился, заскреб песок скрюченными пальцами.

    Не знал комиссар о Колумбе и о том, что так точно скребли пальцами палубу каравелл испанские мореходы при крике: «Земля!»